Два пера горной индейки - Александр Кузнецов

— Вон там, у самой макушки, не видно в ветвях, — показал он.

А ель попалась трудная, как сосна: снизу метров на 7 — 8 ни одного сучка, а потом они идут очень густо. Обхватил я дерево, еле добрался до первых сучьев. Дальше хуже — не продерешься. А он снизу: «Выше, еще выше». Долез до самой макушки, ствол уже в руку. «Не вижу, — говорю, — где?» А он кричит: «Это тебе за сковородку. Можешь теперь слезать. Мы в расчете!» Смеялись вместе. Но постепенно как-то получилось, что шутки стали переходить в издевательство. Шутили в отместку, зло, и старались не остаться в долгу. Оба понимали, что до добра это не доведет, но избавиться от этой манеры не могли. Как-то я сказал ему:

— Давай кончать с подначками. Что за интерес доводить друг друга?

Он согласился, но тут же все началось сначала. Постепенно он мне опротивел. Меня стало раздражать в нем все — его неопрятный вид, манера говорить, вкусы, взгляды. Просто передергивало меня от слова «ложить» вместо «положить», «стуло» вместо «стул», тошнило от любого его разговора, от неумытой рожи. Но приходилось сдерживаться, хоть это было и нелегко. Я помнил совет шефа.

...Шеф смотрел поверх очков на календарь и, не отводя от него взгляда, слушал, как я излагал ему свой план. Зимовка в горах, работа на метеостанции в качестве радиста-наблюдателя, круглогодичные наблюдения над птицами высокогорья.

— Времени у меня будет много, — закончил я. — Ежедневно можно добывать и обрабатывать по четыре-пять птиц, а может быть, и до десятка. За год я смогу собрать коллекцию около полутора тысяч экземпляров.

Шеф оторвал взгляд от календаря и внимательно посмотрел на меня.

— Интересно. Очень интересно. Программой наблюдений не занимались?

— Продумал ее пока в общих чертах. Большого труда стоило добиться согласия гидрометеослужбы. Если бы там не было альпинистов, вряд ли что-нибудь у меня вышло. А пока я пробивал это дело, ничем другим, честно говоря, заниматься не мог.

— Так вот, разработайте подробно программу наблюдений и, что особенно важно, методику исследования. Не спешите, покопайтесь основательно в литературе. Круглогодичные орнитологические исследования в высокогорье могут дать весьма интересный материал, и надо к ним хорошо подготовиться. Мало кто из зоологов работал стационарно на большой высоте, и мы еще недостаточно знаем о зимней жизни птиц в условиях высокогорья. Успех дела будет зависеть от правильной направленности работы, от ее методики. Приносите ваши соображения через неделю. Хватит вам недели?

Я ответил, что вполне, а он укоризненно покачал головой, откинулся на спинку жесткого кресла и задумчиво посмотрел на портрет своего учителя Житкова, висящий над письменным столом. У него была такая привычка, — когда он думает или слушает, смотреть не отрываясь на какой-нибудь предмет.

— Я думаю сейчас о другом, — проговорил шеф, не отводя взгляда от знаменитого русского зоолога. — О вашей жизни там, наверху. Мне приходилось зимовать. Правда, не в горах, а в тайге, и не вдвоем, а вшестером. Знаете, что самое необходимое для зимовки? Главное — это терпимость. Да, терпимость, не удивляйтесь. Скажите, что вы знаете о том метеорологе, с которым вам придется жить?

— Я получил от него два письма. Мы встретимся с ним в управлении и месяц будем жить в городе, пока он не натаскает меня к экзамену на наблюдателя-радиста. Пишет он довольно безграмотно. Но он альпинист, и мы должны понять друг друга.

— Все дело в нем, в вашем товарище, — продолжал шеф. — Если у него есть опыт и он усвоил искусство терпимости, тогда вы перезимуете. Я не зря сказал «искусство». Прожить год с глазу на глаз с человеком, который, возможно, совершенно не похож на вас, это действительно искусство. И немалое.

Я вспомнил, как начальник сети станций не соглашался направить меня на работу, ссылаясь на мою жизненную неопытность. Мои экспедиции и альпинистские восхождения он не хотел принимать во внимание. А потом дал мне приказ управления: «Вот, почитайте». В этом приказе говорилось о снятии с работы всего штата одной метеостанции, где произошла драка между женами зимовщиков. «Это женщины, — подумал я тогда. — Они и в городе ссорятся».

— Советую вам подумать над этим, — говорил профессор. — Так что ж, — заключил он, — будем считать дело решенным.

Терпимость... Что это такое? Если тебя ударили по левой щеке, подставь правую? А если сели на шею, так вези и не ропщи?! Нет уж, спасибо!

...Вот и река. Воды в ней мало. Вода чистая, прозрачная, не то что летом, когда бурлит и ворочает камни густая масса шоколадного цвета. И шум у реки зимой приятнее. Звенит она хрусталем сосулек, журчит отдельными протоками между камней. Особенно хороша река под солнцем. Только теперь солнце освещает ее всего на несколько часов. Тогда начинается игра сосулек. Особенно я люблю сосульки, образовавшиеся на торчащих из воды палках, ветках или стебельках трав. Такая сосулька рождается из брызг и висит над самой водой. Она то погружается в воду, то выходит из нее. При этом в воде сосулька исчезает, делается незаметной, а на воздухе становится сверкающим стеклом. Такие сосульки имеют необычную форму длинного конуса, а намерзают в виде огромной капли или крутой воронки. Они гладкие, блестящие и светятся изнутри.

На мокром камне поет бурая оляпка. Эти птицы начинают петь уже в феврале. При моем приближении оляпка бросается в воду. Я стою не шевелясь и наблюдаю, как птичка бегает по дну, заглядывает под камни, выбирает что-то оттуда. Под водой она работает крыльями точно так же, как и в воздухе. Когда я берусь за ведра, оляпка настораживается, вылетает из воды, петляет над руслом реки и исчезает под наледью метрах в пятидесяти от меня.

На обратном пути я почувствовал боль в боку. Приходилось то и дело ставить ведра на снег, и я принес их неполными.

4

Когда он ушел, я подобрал валенок, надел второй, вышел и сел на ящик. Было очень сильное солнце. Я надвинул на глаза шапку и откинулся к стене дома. В лесу лаяли собаки. Верно, погнали елика. Вот там же я тогда еличонка подстрелил. И откуда он выскочил?

Ученый разорался. Ему не еличонка жалко, а порядок важен, закон. Своих подранков он душит. Поймает раненую птичку и пальцами задавит. Это чтоб крылья не помялись да перо в крови не запачкалось. Все продумано, все по науке. И не приснится ему эта птичка. А еличонок... Ударил я навскидку по рогам, а попал в него. И не убил, живой он еще был. Все на ноги хотел подняться. Хоть плачь! И глаза...

Она так же смотрела, такие же у нее были глаза. Как увидел их, захолодело все в груди, руки сразу опустились, и пошел я по улицам, пока не попал на какие-то огороды.

Коряво... коряво получалось. Неожиданно и по-дурацки. Разве я этого хотел, когда ехал домой? Домой... Где же теперь мой дом? Неужели эта халупа, этот край света?!

Ехал, радовался, ждал. Думал все начать иначе. Помню, в машине горланили значкисты. Невдомек им, что эти песни слышим мы, инструкторы альпинизма, много лет, а в каждом сезоне пять смен. Внизу еще снег не выпадал. Склоны краснели рябиной и золотились березой. Со спуском вниз отступала и осень, а когда машина въехала в город, в лицо и в грудь стал туго упираться сухой, горячий воздух.

...Она сидела спиной к двери, проверяла тетради. Я сбросил рюкзак, обнял ее, поцеловал. И показалось мне, что не такая она какая-то — чужая и далекая. И ночью то же самое.

— В чем дело? — спрашиваю. — Что с тобой?

— Ничего, просто так...

— Просто так не бывает. У тебя есть кто-нибудь?

— Я не спрашиваю, сколько их было у тебя и кто они такие.

— Ты хочешь сказать, что не отставала от меня? Так?!

— А чем я хуже тебя? Почему ты считаешь, что только тебе одному все можно?

Никогда она со мной так не разговаривала:

— Я не хочу больше быть соломенной вдовой. Хватит!

— Ну да! Ты хочешь, чтобы я опять пошел шоферить или киномехаником. Лучше это? Я в горах человек: тренер-преподаватель. Как ты не можешь этого понять? А здесь я что? И потом, я живу в лагере на всем готовом, а деньги тебе высылаю.

— На что мне твои деньги? Ну на что мне они? Ничего мне не нужно. Отстань от меня, ради бога, ничего ты не понимаешь.

Конечно, я ничего не понимаю... Почему они все такие умные, такие ученые?! Что она, что вот этот. Только они всё понимают, а остальные все дураки. Толковал он мне как-то раз про пользу науки. Как трехлетнему разжевывал. А это и ежу ясно... Вот и она. Ведь на следующий день я хотел идти узнавать насчет работы и нести документы в вечернюю школу, в десятый класс поступать. Сама же мне все и перебила. И конечно, дело не в деньгах. При чем тут деньги... Не так я сказал.

Наутро напела мне соседка. Скромничает, ломается, а у самой слюни текут от удовольствия:

— Военный какой-то чаще всех бывает. Кучерявый такой из себя. С ним это точно... При мне они запирались, куда уж дальше. А что не видела лично, этого не скажу, врать не буду.