Итальянский фашизм - Николай Устрялов

Согласно данным фашистского бюро печати, осенью 1926 число фашистских союзов (фаший) составляло 9,472 с числом членов 938,000; кроме того, насчитывалось 1,185 женских фаший с 53,000 членов, 4390 фаший авангардистов с 211,000 членов и 4850 детских организаций (балилла) с 269,000 членов[79].

Партийная дисциплина гарантируется наказаниями ослушников. «Относительно легко стать фашистом, трудно им остаться» – с гордостью говорят фашисты. Понятно, что к победоносному движению приставало много всяческой нечисти, которою Муссолини умел пользоваться. «На все четыре стороны – жалуется один из фашистских деятелей – был брошен лозунг: кто не с нами, тот против нас! Трусы и искатели наживы не остались глухи к зову, и доброе вино было разбавлено водою не первой чистоты». Автор был немедленно избит фашистской молодежью за эти дерзкие слова. Но центральные органы партии с первых же дней победы обратили самое серьезное внимание на затронутую в них проблему: слишком очевидны были опасности, связанные с погромными привычками «уездного фашизма». Победив социалистов и либеральное государство, фашизм должен был в каком-то смысле победить и самого себя. Муссолини ясно понимал это. «Вне известных пределов, самые блага диктатуры становятся бедами» – сочувственно цитировал он в одной из своих речей чьи-то предостерегающие слова. «Мы будем вести – заверял он страну после переворота – политику строгости, обращенной прежде всего к нам самим. Тем самым мы приобретем право пользования ею и в отношении других». Довольно иллегализма, нужна национальная дисциплина. Не Италия для фашизма, а фашизм для Италии. И фашистский устав предусматривает четкую скалу дисциплинарных взысканий с провинившихся членов партии: выговор, временное исключение, бессрочное исключение. Все исключенные становятся предателями и ставятся вне политической жизни. Фашизм также провозгласил необходимость «выпалывания» своих рядов: и общая цифра выполотых ныне уже превышает 30 тысяч. Параллельно этим внутрипартийным воздействиям предпринимались и государственные: за применение касторки была установлена трехлетняя тюрьма.

Фашистский партийный устав 1926 года не только не смягчает, но, скорее, напротив, еще резче оттеняет воинствующий стиль и военную организацию партии. «Фашизм – говорится в уставе – это милиция на службе нации. Ее цель – реализация величия итальянского народа. С самого своего возникновения, тесно спаянного с возрождением итальянского национального сознания и волей к победе, фашизм всегда рассматривал себя как находящимся в состоянии войны».

Клятва, которая требуется от каждого вступающего в партию фашиста, выражается следующей формулой:

– Клянусь беспрекословно исполнять все приказания вождя и служить делу фашистской революции всеми моими силами и, если нужно, моей кровью.

19. Внешняя политика фашистского государства. Теория и практика.

Характеристика фашизма была бы неполна без обрисовки его внешне-политического облика, его международной политики. Рожденная военной грозой, вскормленная горечью национальных обид, победившая под стягом патриотизма и национализма, фашистская революция была насквозь пропитана боевой направленностью вовне. Ее лозунги звучали задорным шовинизмом, ненавистью к синклиту версальских владык, страстною жаждой лучшего места под солнцем. Если внутри страны социалисты и либералы говорили: «фашизм – это реакция», то заграницею это суждение звучало иначе: «фашизм – это война».

Победа в трудной войне далась трудно. Разочарование в плодах победного мира породило красное революционное движение в стране. Но дух победы все же преодолел разочарование в ее плодах. Патриотический Ромул убил красного Рема. «Фашизм – гласит первый член фашистского декалога – есть победоносная нация, не пожелавшая быть низведенной до уровня наций побежденных и разгромленных». Недаром на вопрос о партийной «программе» фашисты в первые годы любили отвечать, что их программа выражается одним словом: Италия!.

Муссолини, уйдя от социалистов, некоторое время, как известно, защищал своеобразную концепцию «революционной войны». Но в 1919, полагая начало фашизму, в области внешней политики он уже едва ли не целиком усваивает принципы более обычного и более последовательного национализма. Воспоминания о Ницше и Сореле позволяют ему облечь свои новые взгляды в общие, философски звучащие формулы. Но их содержание одинаково далеко и от индивидуалистического антиэтатизма Ницше («государство – самое холодное из всех холодных чудовищ»), и от синдикалистского интернационализма Сореля («синдикаты объявляют себя антипатриотами»).

Муссолини выступает с откровенной апологией экспансии. Подвергая ожесточенной критике поведение итальянских представителей на версальской конференции, он противополагает позиции «отречения» идеологию империализма. «Империализм – вечный и неизменный закон жизни, – пишет он в «Пополо». – в основе своей это не что иное, как потребность, желание расширения, воля к расширению, осуществляемая каждым индивидуумом, а также каждым живым и жизнеспособным народом. Как у индивидуумов, так и среди народов один империализм отличается от другого прежде всего средствами своего действия. Империализм отнюдь не должен быть, вопреки распространенному мнению, непременно аристократическим и милитаристским, – он может быть также демократичным, мирным экономическим, духовным».

И фашистские когорты с места в карьер втягиваются в борьбу за национальное «расширение». Муссолини братается с Д'Аннунцио. Последний для первых отрядов фашистской молодежи – идейный вдохновитель, почти такой же кумир, как сам Муссолини. Настроения военной молодежи подогреваются ярко ксенофобной пропагандой. Враждебные демонстрации против бывших союзников становятся заурядным явлением. По мере роста фашистского движения националистический задор уличных толп все разгорается. Правда, в истории с Фиуме Муссолини во время дает отбой, но внешние вспышки вражды к обманувшим, одурачившим Италию версальским заправилам, и среди них особенно к Франции, не прекращаются. В 1921 специальная французская военная миссия подвергается в Венеции грубым оскорблением толпы. Нечто подобное происходит и в Милане. Муссолини в своей газете недвусмысленно одобряет этот образ действий: «миланское и венецианское население – пишет он – хотело выразить свое отвращение к заносчиво антиитальянской политике Франции».

Выступления фашистского вождя вплоть до самого захвата власти сплошь заполнялись притязательными националистскими лозунгами. Даже совсем накануне революции, на неаполитанском партийном конгрессе, он еще счел уместным поговорить и о Далмации, и о Тунисе, и о греческих островах. Понятно, что заграницею, и прежде всего во Франции и Югославии, весть о фашистском перевороте была встречена не без тревоги за будущее.

Однако уже в первом своем министерском интервью представителям иностранной прессы дуче круто меняет стиль. Власть обязывает. Что подходило главарю лихих революционных шаек, то не к лицу полновластному премьеру. И речь его полна умеренности и успокоительных заверений.

Но это, разумеется, не означало отказа от активной националистической политики. Чувство реальности подсказывало диктатору лишь наиболее удобные ее пути.

В парламентской декларации 16 ноября 1922 он излагает основные предпосылки своей международно-политической линии. Уважение к договорам, заключенным Италией. Но это не значит, что их никогда нельзя легально пересмотреть. Политика национального достоинства и национальных интересов. Ее принципы: do ut des и rien pour rien. Полная готовность сохранить дружественные связи с державами – союзниками военного времени. Но если Антанта не считает Италию равной среди равных, – мы снова ощутим себя свободными в своих действиях и будем стараться иными путями заботиться о наших интересах. Мы хотим жить в мире со всеми; но это отнюдь не означает политики самоубийства. Переходя к отдельным державам, Муссолини констатировал, что со всеми ими Италия поддерживает добрые отношения. Отношения с Югославией и Грецией он обозначил как «корректные». Наконец, по поводу России декларация содержала указание, что «пришла пора рассмотреть во всей их действительной реальности наши отношения с этим государством, независимо от его внутренней политики, которая не касается итальянского правительства, подобно тому как мы сами не допустим никакого иностранного вмешательства в итальянские дела».

Как известно, уже 7 февраля 1924 был подписан в Риме итало-советский договор, содержавший в себе пункт о юридическом признании советского правительства. Этот договор очень огорчил многих русских эмигрантов, в остальном поклонников фашистского вождя. Но нельзя не признать, что он не только вполне в духе общей политики Муссолини (do ut des) и не только отвечает конкретным ее устремлениям (изоляция Югославии), но также соответствует и его принципиальной оценке большевизма. Согласно собственным его словам, «фашизм – чисто итальянское порождение, равно как большевизм – чисто русское; ни тот, ни дугой не допускают пересадки, каждый из них может произрастать лишь на своей родной почве». При заключении договора Муссолини счел полезным публично подчеркнуть, что он «удивляется педантичному рвению, с которым русские защищали интересы своей страны». Летом 1924 в Венеции происходила большая международная художественная выставка. Русский павильон, привлекавший всеобщее сочувственное внимание, выделялся среди других своим ярким агитационным стилем; и было любопытно наблюдать дружественное отношение фашистски настроенной публики к советскому, красному, воспевающему Октябрь искусству. Отмечали также, что после убийства Маттеотти, в трудные для фашизма дни, советское посольство словно наперекор стихиям устроило Муссолини торжественный, гостеприимный раут. Еще раньше, в дни греко-итальянского конфликта и оккупации Корфу осенью 1923, одна лишь московская пресса высказалась благожелательно к Италии. Наконец, всем бросилось в глаза поведение Муссолини в 1927 году в период кампании против Раковского во Франции. Советский посол в Риме Каменев тоже подписал тот злосчастный документ коммунистической оппозиции, который вызвал в Париже организованную бурю протестов и волнений, закончившуюся отозванием Раковского. Однако в Италии ни один голос не возвысился против Каменева. Воистину, есть нечто пикантное в этом советско-фашистском сердечном взаимопонимании! Впрочем, с другой стороны, когда соображения балканской политики Италии потребовали от Муссолини какой-либо любезности по адресу Румынии, он не замедлил оказать ей эту любезность в форме ратификации парижского протокола 1920 о Бессарабии…[80]