Цеховики - Илья Рясной

Хозяйственные дела хорошо расследовать, когда после серьезной оперативной разработки преступников накрываешь внезапно — при транспортировке груза или при получении партии товара. Тогда и набредешь на эти самые излишки и сможешь задать вопрос — откуда дровишки? Упустишь же время, зазеваешься — товар продан, накладные уничтожены, деньги поделены, бриллианты и золото зарыты в глухом лесу и над ними филин ухает. Пытаться же раскрутить клубок после того, как больше месяца провозился с убийством Новоселова и за это время преступники имели возможность спрятать концы в воду, — задача не из легких.

Нам крупно повезло с Нойманом. Не зря ревизор, как мышь, шуршал в кабинете бумагами, изъятыми в комбинате бытового обслуживания и в магазинах, куда поставлялась готовая продукция. Он что-то настукивал на счетах, в особо трудных случаях прибегая к помощи калькулятора. Мы таскали ему из столовой пирожки и беляши, он запивал их чаем из термоса и снова возвращался к работе.

Булгаков писал, что рукописи не горят. Не горят не только рукописи, но и документы. Закон сохранения энергии, вещества и официальных бумаг. Можно съесть накладную, чтобы не досталась врагам, спалить приходно-расходную книгу, даже сейф с бухгалтерскими документами. Но документ где-нибудь да оставил свой след и может быть восстановлен. При упорстве, настойчивости и должном профессионализме можно более-менее полно восстановить картину хозяйственной деятельности предприятия. Мы были уверены, что эту работу никто не сделает лучше Ноймана.

Григорян с Нуретдиновым сидели в следственном изоляторе по 218-й статье за хранение огнестрельного оружия. Мне пришлось выдержать нелегкий бой с исполняющим обязанности прокурора, который как-то нервно задергался при известии об аресте этой парочки. Я выслушал от него множество важных и интересных вещей — о гуманизме, который на дворе, о том, что по 218-й в эпоху демократизации никого под стражу не берут, о том, что доказательства у нас хилые и что сейчас принято верить не милиции, а обвиняемым, которые хором твердят о злобных происках правоохранительных органов, подбросивших им пистолеты. Меня все эти доводы совершенно не пронимали. Я знал, что Григорян должен быть изолирован, иначе дальше вести дело будет трудно — дождемся от него еще какой-нибудь подлости. Я заявил, что если санкция не будет дана, то из этого кабинета я иду прямо к секретарю обкома, а потом лечу в Прокуратуру СССР. И. о. прокурора до смерти боялся начальственных разборок, при слове «обком» ему хотелось вытянуться в струнку. Увидев, что я не шучу, он надулся, вытащил печать и прижал ее к постановлениям об избрании меры пресечения.

— Все, сидят, голубчики, — сказал я Пашке.

— Удалась наша клоунада, — хмыкнул он.

Мне не верилось, что разыгранное нами представление с загадочными недоброжелателями и ночными телефонными звонками достигнет своей цели и заставит Григоряна вооружиться. Грек выполнил обещание и шепнул, что теперь старший продавец и его телохранитель не расстаются с оружием. Тут мы их и накрыли…

Во время отсидки в изоляторе Григорян посвятил себя эпистолярному жанру. Среди тех, кому он слал свои преисполненные благородного негодования, скорби и обличительного пафоса письма, были и секретарь обкома, и начальник УВД, и Генеральный прокурор, и даже лично Генеральный секретарь ЦК КПСС М. С. Горбачев. Все эти лица не входили в круг его друзей, но на письмах стояло слово «жалоба», а потому ответ на них должен быть дан не позднее чем через двадцать дней. Все жалобы с резолюциями различной строгости и печатями государственных органов приходили в прокуратуру и спускались к начальнику следственной части. Последний вызывал меня, матюкался и требовал очередную отписку. Начследу, конечно, было бы легче, если бы этого дела вообще не было. Как и следователя Завгородина.

Так или иначе, Григорян с Нуретдиновым засели в изолятор минимум на два месяца. А Нойман продолжал копаться в бумагах. Однажды он предъявил мне несколько мятых бумажек и начал долгие и нудные объяснения.

Ненавижу хозяйственные дела. Они тянутся месяцами, а то и годами. Приходится допрашивать сотни свидетелей и ломать голову над бухгалтерской документацией, в которой я никогда не был специалистом. Для расследования хозяйственных дел нужен дотошный следователь — аккуратист, нудный, упрямый, не привыкший к полетам, зато хорошо умеющий «грызть гранит». Через некоторое время я наконец понял, что мне хотел объяснить ревизор. Выходило, что в три магазина поставлялась левая продукция.

Посудив-порядив, я запросил помощи в ОБХСС, откуда мне прислали трех оперативников, отшлепал на машинке постановление о выделении материалов из уголовного дела и о возбуждении уголовного дела по факту хищения социалистической собственности. Пришлось выдержать небольшой бой с исполняющим обязанности прокурора. Перепалка была на этот раз менее жаркой. И. о. решил плюнуть на все и дать делать мне все, что я хочу. Все равно вскоре должен был вернуться Евдокимов и расхлебывать эту кашу. В конце концов дело дали в производство мне, пообещав помощь.

На следующий день я задержал на трое суток всех лиц, чьи подписи красовались на липовых документах.

Задерживая торгашей, я сильно рисковал. За подобные фокусы вполне могли снять шкуру, если дело пойдет не так, как я рассчитывал. Но мне было плевать на все. Мы с Пашкой закусили удила и были готовы на все. Слишком далеко мы зашли в этом расследовании, чтобы сбавлять ход. Иногда нужно сыграть ва-банк.

И мы выиграли…

Любой торгаш ходит под Богом и под ОБХСС. Вся работа магазина строится на больших или маленьких махинациях — на обсчетах, обвесах и прочих профессиональных хитростях. Над торгашом висит постоянный дамоклов меч. Контрольная закупка, ревизия, неподкупный сотрудник ОБХСС, стук двери лифта по ночам и неожиданный звонок по телефону — этими страхами наполнен его мир. Когда страшное все-таки случается, у многих моментально сдает нервная система. И люди ломаются.

Директорша магазина, где работал Григорян, походила на гладкую, ухоженную хохлатку. Полная глупая суетливая тетка во французском костюме, с тремя золотыми цепочками на шее и с пятью кольцами, из которых два бриллиантовых — такой я увидел ее в кабинете. Ночь в камере состарила ее на несколько лет, под глазами пролегли синие тени. Если в первый день она ничего не говорила, то на следующий день разговорилась сверх меры, хлюпая носом, вытирая слезы и проклиная старшего продавца Григоряна.

— Ух, басурман проклятый, запутал, сбил с толку… Что будет, товарищ следователь?

— Я не решаю такие вопросы. Но уверяю вас, Нина Михайловна, самое лучшее, что вы можете сделать, это быть предельно откровенной.

— Ох, — она снова начала плакать и сморкаться. — Попутал черт заморский. Как сладко пел: «Не бойся, ничего не будет». Как девочку нецелованную, соблазнял.

— И ведь соблазнил.

— А я что? Думаете, хорошо директором магазина быть? Грузчику налей, шоферу на лапу дай, в торг подарки принеси — иначе ходового товара не дождешься и план не выполнишь. Где деньги взять на всех?

— Действительно, — вполне искренне согласился я.

— Муж — пьяница, за рюмкой тянется. Дочке семнадцать лет, ей дубленку и серьги с изумрудами вынь да положь. Тесть на пенсии, пьяница хуже мужа. И все на моей шее сидят, супостаты. Что делать?

— Тяжело.

— А этот басурман как начал нашептывать. «Бояться нечего. Так все обтяпано, что комар носа не подточит. Все куплены. Все схвачено. И тебе делать ничего не надо — только иногда подписи ставь да не суй нос, куда не надо».

— И вы эти подписи ставили.

— А как же… Вы, товарищ следователь, что думаете? Это я, что ли, директором магазина была? Это его, басурмана, магазин был. Меня в конце концов даже продавщицы слушаться перестали. «А что нам Ричард Ашотович скажет?» Ох, за что такое наказание?

И снова слезы. Ненавижу, когда женщины плачут. Меня при виде плачущей женщины начинает мучить чувство вины, и хочется забиться куда-нибудь в щель.

— Не расстраивайтесь, Нина Михайловна, — невнятно пробормотал я. — Успокойтесь.

— Как же не расстраиваться, товарищ следователь? Подвел, супостат, под монастырь. Сразу мне не понравился.

— Как доставался и реализовывался товар?

— Машина с комбината привозила. У Григоряна там два шофера были, которым он доверял, — Мотыль и Бабаев. Я в эти дела не лезла… В основном все уходило через уличные ларьки — у нас их два было. За них ответственным по штатному расписанию являлся Григорян.

— Какой был оборот?

— Мне трудно сказать. Наверное, не один десяток тысяч. Товар ходовой был — дешевые сумочки, зонты, шлепанцы. Народ расхватывал.

— Вам какой-то процент платился?

— Нет. Григорян мне определил тысячу рублей в месяц. Девчонкам, которые товар продавали, триста-четыреста.