Ноктюрны (сборник) - Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мейчик очутился в настоящей засаде. Он слышал все от слова до слова и страшно волновался в ожидании окончательного объяснения. Да, он теперь переживал всю свою грешную жизнь и понимал только одно, что сейчас самый решительный момент. Выдержит она или не выдержит? Кажется, он еще никогда так ее не любил, да и никого не любил так даже приблизительно… И она этого не только не чувствует, но даже и не подозревает.
В гостиной некоторое время царила самая мучительная пауза, которая потом нарушилась шагами Чернолесова.
«Господи, да скорее же!» – умоляюще подумал Мейчик, хватаясь в немом отчаянии за голову.
VII
Анну Сергеевну раздражала привычка Чернолесова шагать по комнате. Она чувствовала, что у нее скоро закружится голова. Но он быстро остановился и резко проговорил, точно выстрелил:
– Итак, все решено окончательно и бесповоротно?..
– И даже подписано, – в тон ответила она. – Меня удивляет только то, что вы находите нужным еще раз поднимать этот вопрос…
– Да, да, да… Виноват.
Он сел в кресло и заговорил другим тоном.
– Знаете, я сижу вот с вами и в то же время вишу вас совершенно в другой обстановке, среди других людей, которых вперед ненавижу. У меня такое чувство, как будто я хороню вас, нет, вернее – самого себя…
– Оставимте этот трагический тон, Владимир Федорович, и поговоримте спокойно, как хорошие друзья. Смотрите на меня, как я спокойна… В жизни и на сцене царит плаксивая баба, и я не желаю походить на нее. Будьте же и вы мужчиной, настоящим мужчиной…
– Спокойно? – засмеялся Чернолесов. – Знаете, это самое любимое слово Леонида Павлыча…
– Очень жаль… Кстати, он только что был здесь. Вы знаете, как и ненавижу этого человека и, вместе с тем, не могу не уважать. В нем чувствуется настоящая мужская сила, как у всякого животного хорошей породы. Разве Леонид Павлыч когда-нибудь помирился бы на философии домашнего отчаяния и кисленькой поэзии маленьких комнат? От жизни нежно брать все, что можно взять…
– Пример недурен, Анна Сергеевна, – засмеялся Чернолесов. – Да… И философия хищничества тоже. Но это все равно…
Он поднялся и опять сел.
– Когда я ехал сюда, Анна Сергеевна, сколько мучительно-хороших мыслей кипело у меня в голове, сколько хороших слов… Я вез с собой целую бурю, а сейчас чувствую один холод. Я боюсь сказать, что ошибался в вас…
Она придвинулась к нему совсем близко, взяла за руку и заговорила таким тоном, каким говорят с детьми.
– Вы правы, то есть сейчас… Я, действительно, не то, что вы думали обо мне и что думала о себе я сама. Бывают такие роковые ошибки… Единственным утешением может служить только то, что ведь и вы не тот, каким себя считаете. А я могу предсказать вам вашу судьбу, как цыганка. Слушайте… Сейчас вы негодуете на меня и, как все негодующие люди, делаетесь несправедливым. Так? Потом вам будет некоторое время скучно… да? Но есть одно великое слово, которое вас утешит – пока. Ведь все это временно, пока: пока я служу в провинции, пока вы устроитесь здесь окончательно… да? Сейчас мы вместе представляем нуль, и если бы мы сошлись окончательно, то в результате получилось бы то же самое, что я слышу вот в этих стенах каждый день: «Ты мне испортила всю жизнь!» – «Нет, это ты мне испортил все!»… Жалкие семейные сцены, все прелести приличной бедности… Вы стали бы уходить из дому под разными предлогами… Потом утешение водкой… Явилась бы и она в роли утешительницы… О, все это так обыкновенно!..
Он вскочил, выдернул руку и зашагал по комнате, как тяжело раненый зверь. Она следила за ним глазами и продолжала:
– Самое важное в жизни – не обманывать себя… Это лучшая гарантия от всяких ошибок. И все это, что я сейчас говорю, должны были бы говорить вы мне, а не я.
– Ах, не то, совсем не то… – как-то застонал он, останавливаясь. – Я что-то плохо понимаю, что делается крутом меня и что я сам делаю. Важно одно – вы говорите все это вполне искренно?
– О, конечно! Прослужу зимний сезон в провинции и весной вернусь опять в Петербург… Ведь расстояние и время – понятия отвлеченные, которые сами по себе еще не могут сделать людей счастливыми или несчастными.
– Послушайте, Анна Сергеевна… Я… я пришел сказать вам в последний раз: оставайтесь.
Она поднялась и проговорила довольно сухо:
– Как я вижу, нашему разговору не будет конца… Ведь я не навсегда уезжаю… вернусь… Вы не обидитесь, Владимир Федорович?
Она с трудом перевела дух и прибавила:
– Послезавтра я уезжаю… Необходимо все приготовить… наконец мне нездоровится сегодня…
– Другими словами, вы меня гоните?..
– Да, ведь мы же увидимся, переговорим. А только сейчас…
Она стояла побледневшая и улыбавшаяся нехорошей улыбкой. Еще момент, и она бы разрыдалась.
– Виноват… – пробормотал Чернолесов. – Ах, эти женские нервы!..
Она вдруг выпрямилась, схватилась за ручку кресла и проговорила задыхавшимся голосом:
– Да уходите же вы, ради Бога!.. Вы меня измучили. Понимаете: измучили и надоели. Постылый вы человек и больше ничего! Теперь довольны? Ха-ха… Никогда я вас не любила и сейчас не люблю. Мало вам и этого? Пора же кончать эту жалкую комедию… уходите…
Чернолесов совершенно растерялся, протянул вперед руки, точно искал какой-то неведомой поддержки, и страшно побледнел. У него тряслись губы, когда он собрался наконец ответить, подбирая слова и сдерживая дрожавший голос.
– Я… я не знал… я не подозревал, что вы способны на такие комедии… верил вам… да… Наконец я уважал вас, а вы…
– Ну, договаривайте… Ах, Боже мой! Не будьте тряпкой и кислятиной… Ну, что я такое? Дрянь, комедиантка, домушка, дрянная женщина?
Он посмотрел на нее в упор и проговорил всего одно слово:
– Да!..
Затем он повернулся и, пошатываясь, как пьяный, пошел в переднюю. В дверях он остановился и, держась за косяк, прибавил, точно желал избавиться от какой-то непосильной ноши:
– И самое страшное – благодать забвения. Вот я ухожу от вас навсегда и в состоянии думать, что забуду вас… И все-таки…
Он не договорил, махнул рукой и бросился быстро надевать свое пальто с такой торопливостью, точно спасался от какой-то погони. Всего труднее было попасть в калоши. Шляпу он надел уже на лестнице.
Она стояла все время на
