Утешительная партия игры в петанк - Анна Гавальда

— Я не предложил ей десерт. Зачем? Она все равно ничего не ела… Заказал два кофе и попросил официанта, чтобы вместе с кофе он принес мне счет, потом я проводил ее до метро и…

— И? — спросила Сильви, видно, почувствовав, что настал момент немного ему помочь.

— Я так и не отвез ее в Нормандию, к Нуну.

Я перестал ей звонить. Из трусости, чтобы не видеть, как она все больше и больше опускается, чтобы сохранить ее в моих воспоминаниях, чтобы не дать ей бередить мою совесть. Это было невыносимо… Совесть меня-таки мучила, и я облегчал ее, отправляя ей открытки к праздникам. Поздравительные открытки от фирмы, конечно. Безликие, коммерческие, никакие, как важный начальник я приписывал на них пару строк от руки, да какое-нибудь «Целую» вместо печати. Пару раз я еще звонил ей, помню советовался, когда моя племянница проглотила уж и не помню какое лекарство. А однажды родители, которые давно перестали с ней общаться, сообщили мне, что она уехала, далеко… В Бретань что ли…

— Нет.

— Что, простите?

— Она не уехала в Бретань.

— Вот как?

— Она жила недалеко отсюда…

— Где же?

— Возле Бобиньи…

Шарль закрыл глаза.

— Но почему? — прошептал он, — то есть, зачем? Ведь она же зарекалась, клялась, что… Никогда… Да как же так? Что с ней произошло?

Она подняла голову, посмотрела ему прямо в глаза, беспомощно опустила руку вдоль кресла и отпустила тормоза:

— В начале девяностых, говоришь… Ну да, наверно… Даты я совсем не помню… Ты был скорее всего последним, с кем она обедала тогда… С чего же начать? Прямо не знаю! Думаю, с Алексиса… На нем она и сломалась… Несколько лет он вообще не подавал признаков жизни. Если не ошибаюсь, ты для них был как бы связующим звеном?

Шарль кивнул.

— Она очень страдала… Ушла в работу, брала дежурство за дежурством, трудилась сверхурочно, никогда не уходила в отпуск, жила одной лишь больницей. Думаю, она уже тогда выпивала, но… не знаю… Это не помешало ей стать старшей медсестрой и работать в самых тяжелых отделениях… Из иммунологии она перешла в неврологию, в то время я тоже оказалась там. Я любила с ней работать… Руководителем она была никудышным: вместо того, чтобы составлять расписания, ухаживала за больными… Помню, запрещала больным умирать… Орала на них, доводила до слез, смешила… Короче, делала то, что делать вообще-то не положено…

Она улыбнулась.

— Но никто и слова не говорил: она была лучшая из лучших. Если она чего и не знала по медицине, она компенсировала это исключительным вниманием к больным. Она не только первой замечала малейшие изменения в их состоянии, самый пустяковый симптом, у нее к тому же была поразительная интуиция… чутье… Ты и представить себе не можешь… А врачи, они прекрасно это поняли и старались делать обход в ее присутствии… слушали, что говорят больные, но если вдруг что-то добавляла она, уверяю тебя, они это учитывали. Я всегда думала, что родись она в другой семье, и будь у нее возможность получить нормальное образование, она бы стала великим врачом. Но она и так была профессионалом, и больные для нее оставались не просто пациентами, она всех помнила в лицо и по именам, фамилиям, все их истории болезни знала наизусть… Врач от Бога, что и говорить.

Она вздохнула.

— Потрясающая женщина, своей жизни у нее не было, потому-то она и давала так много им. Она заботилась не только о больных, но и об их семьях… А еще о молоденьких сестричках, нянечках, которые в палаты зайти боялись, судно подставить не умели… Она гладила больных, обнимала их, ласкала, возвращалась к ним после окончания дежурства, уже без белого халата и чуть подкрасившись, словно навещая их вместо тех, кто не пришел к ним сегодня. Она рассказывала им всякие истории, часто говорила о тебе… Что умней тебя нет никого на свете… Как же она тобой гордилась… Тогда вы еще иногда обедали вместе, и уж обед с тобой, Господи, для нее это было святое. И тут уж ничто и никто не мог ее задержать, вся больница могла сдохнуть! Еще говорила об Алексисе, о музыке… Выдумывала всякие небылицы: концерты, овации, сногсшибательные контракты… Это бывало по вечерам, мы все с ног валились, а в коридоре звучал ее голос… Выдумки, восторги… Этим она и себя успокаивала, и все это понимали. А лотом, однажды утром, телефонный звонок из «Скорой помощи» — как ушат ледяной воды на голову: ее горе-виртуоз умирает от передозировки…

Тут-то она и начала сдавать. Прежде всего, она совершенно этого не ожидала… Я до сих пор удивляюсь, почему… Вечная история о сапожнике без сапог… Думала, он покуривает травку, так, время от времени, чтобы «лучше играть». Ну, да, конечно… И она, эта женщина, лучшая медсестра, с которой мне довелось работать, — я тебе говорила, как ласкова она была с больными, но она умела и жесткой быть, умела построить всех: смерть, замученных врачей, нахальных стажеров, равнодушных коллег, чиновников из министерств, назойливых родственников, мнительных больных, всех, понимаешь? Никто не мог перед ней устоять. Ее фамилию в больнице произносили «Ла Мен», и это звучало как А-минь. Такое сочетание душевности и профессионализма, поразительное, исключительное, это внушало уважение… Погоди, о чем я говорила…

— «Скорая помощь»…

— Ах да… Ну и она запаниковала. Я думаю, она была надломлена, первые годы СПИДа стали для нее настоящей травмой, травмой в медицинском смысле слова, «повреждением и поражением структуры или функций организма». От этой травмы она никогда уже не оправилась… А теперь она узнала, что у ее собственного сына был большой шанс, нет, не то слово, большая вероятность кончить, как все эти несчастные, это ее… Не знаю… она просто сломалась. Хрясь! Как деревяшка. Теперь ей труднее стало скрывать свои проблемы с алкоголем. Она была все та же, но уже другая. Призрак. Робот. Автомат, который улыбается, делает перевязки, раздает указания. Фамилия и должность на халате, от которого пахло вином. Прежде всего, она отказалась от должности старшей медсестры, сказала, что сыта по горло и ей осточертело заполнять эти чертовы бумажки, потом решила перейти на полставки, чтобы иметь возможность заняться Алексисом. Из кожи вон лезла, только чтобы вытащить его и поместить в один из лучших реабилитационных центров. Это стало смыслом ее жизни, и, в общем-то, тогда это ее и спасло… Временный гипс, полумера, потому что…

Тут она сняла очки и долго терла переносицу, потом заговорила снова:

— Потому что… этот гавнюк, прости меня, я знаю, что он твой друг, но другого слова не найти…

— Нет. Он не…

— Что, прости?

— Ничего. Продолжайте, я вас слушаю.

— Он от нее отказался. Когда он восстановился настолько, чтобы произнести что-либо вразумительное, он преспокойно ей объявил, что для продолжения того лечения, которое он получил в «группе поддержки», он не должен больше с ней видеться. Он очень спокойно все это сказал… Понимаешь, мол, мама, это для моего же блага, но тебе не следует больше быть мне мамой. Поцеловал ее, чего не делал много лет, и вернулся к своим, в красивый парк за высокой оградой…

Тогда она впервые в жизни взяла больничный… На четыре дня, как сейчас помню… Через четыре дня вышла на работу и попросила перевести ее в ночную смену. Не знаю, чем она это мотивировала, но знаю другое: проще пить, когда корабль идет тихим ходом… Команда вела себя с ней идеально. До сих пор она была нашим маяком, нашим оплотом, теперь же превратилась в нашу главную больную. Я помню этого чудного старичка, Жана Гиймара, который всю жизнь занимался проблемами рассеянного склероза. Он написал ей замечательное письмо, очень подробное, вспомнил всех пациентов, с которыми они работали вместе, в заключении заверил ее, что если бы ему посчастливилось побольше работать с такими людьми, как она, он бы сумел сделать для больных гораздо больше, и, уйдя на пенсию, чувствовал бы себя счастливее…

Ты как? Может, еще колы?

Шарль вздрогнул:

— Нет, нет, я… спасибо.

— А я вот, прости, налью себе чего-нибудь… Как начинаю бередить все это, у меня прямо сердце заходится. Какая нелепость… Какая чудовищная нелепость… Целая жизнь, понимаешь?

Молчание.

— Нет, вам всем не понять… Больница — это другой мир, те, кто к нему не причастны, не могут понять… Такие, как Анук и я, мы больше времени провели с больными, чем со своими близкими… Эта адски тяжелая жизнь в очень обособленном мире…

Однообразная… Не знаю, как справляются те, у кого нет на это, как раньше говорили, призвания, вроде сегодня это звучит как-то старомодно. Вот все думаю и не понимаю… Просто так этого не вынести… Я даже не о смерти говорю, нет, это не самое сложное… Сложнее веру в жизнь сохранить… Да еще когда работаешь в таких тяжелых отделениях, как не забыть, что жизнь… ну не знаю… что жить это нормальнее, чем умирать. И знаешь, иногда по вечерам, такая предательская усталость наваливается… И руки опускаются, и тогда… Смотри-ка, — пошутила она, — и чего-то я вдруг расфилософствовалась! Ах, как же далеки времена наших конфетных баталий в саду у твоих родителей!