Чабан с Хан-Тенгри - Касымалы Джантошев

— Вот это здорово… Товарищи агроном и бригадир… Проигрываем еще трех барашков!.. — захохотал Кенешбек, приседая на корточки.

— Не жаль уйти с этого света ради таких людей. А уж барашка-то не жаль! — сказал довольный Эшим. — Ну, угощайтесь мясом, а то оно стынет.

Шутки, смех, песни долго не умолкали в эту ночь. Луна прислушивалась к веселому говору, украдкой угадывала мысли Лизы и Темирболота и, как будто задержавшись в небе, неподвижно повисла над лесом.

3

Ничто вокруг не радовало глаз. На южных склонах высохли травы. Обнаженные скалы, подобно скупцам, бездушны — всю свою щедрость они дарят пыльному ветру. Вершины гор покрыты снегом, исчезли с их склонов летние аилы.

Чабаны разъехались по зимовкам.

У подножия горы, на солнечной стороне стоит старая юрта, закопченная до черноты. Вид у этого жилища жалкий, и каждому ясно, что пережидают в нем зиму очень бедные люди.

К юрте привязана однорогая тощая корова, поодаль — едва живой от голода, весь в лишаях, лежит теленок, уткнувшись мордой в землю. Рядом с ним свернулся клубком пес со свалявшейся грязной шерстью. Временами собака поднимает морду, вздрагивает от леденящего холода и снова сворачивается в клубок.

На земле валяется обломок деревянной чаши — посуда для собаки, рядом ступа, разбитая ручная мельница, к стене юрты прислонен пестик. Эти убогие приметы разоренного хозяйства говорят о том, как бедно и неуютно и в юрте.

А там внутри нет даже чыгдана, как это обычно положено. Посредине юрты на треноге небольшой казан с обломанными ушками, треснувший, с медной заклепкой на дне. Он закопчен, давно не мыт после варки джармы — похлебки из жареной муки. Из него торчит деревянная поварешка с обгоревшей ручкой. Тут же лежат деревянные чашки, обтянутые медной проволокой, и три самодельные ложки — тоже из дерева.

Кроме маленького бочонка для воды с веревкой вместо ручки, никакой утвари в юрте нет.

В глубине разостлан истоптанный до дыр войлок. Под сложенными ватными одеялами седло. Это седло в свое время носили на себе горячие жеребцы, быстроногие скакуны. Теперь от богатых серебряных украшений остались лишь следы, и лежит это седло без всякого применения под старыми одеялами рядом с нехитрой упряжью для вола.

…Дорогие бусы, которые надевались только в праздник… Золотые серьги с большими веерообразными подвесками… Все это и другие украшения лежали когда-то в мешочке, сплетенном из разноцветных шелковых ниток. А над этим девичьим мешочком висела, как и теперь висит, полка, обитая бархатом. Только бархат порвался, обветшал, полка едва держится на прогнивших и закопченных досках свода. Нет рядом с нею ни серебряных стремян, ни подпруг. Место их занимает старое, с ободранной кожей седло.

Богато украшенный пояс не идет тому, кто ходит в валенках. Он хорош тому, кто ездит на быстроногом скакуне. Истрепанный ремень с потрескавшейся кожей, лопнувший и грубо сшитый толстой кожаной дратвой, висит возле седла.

В этой юрте единственная ценность — серьги. Они спрятаны в коричневом вещевом мешке, который, видимо, случайно попал в эту юрту — так необычно он здесь выглядит.

У очага сидит старуха. Много раз залатанное платье прикрывает дряхлое костлявое тело. Под сухой кожей рук синеют набухшие вены. На лице — родинка, заросшая длинными жесткими волосами. Из-под выгоревшего дырявого платка торчат седые нечесаные космы. Очень смуглое лицо изрезано морщинами. Словно злая колдунья из сказки, сидит она, обняв колени, сгорбленная, с безнадежностью во взгляде, как бы скорбящем о прошедших счастливых днях. Скрипеть зубами от злости она не может — они давно выпали, и старуха беззвучно жует и жует язык бескровными, слабыми деснами.

Рядом с нею, так же обняв колени, сидит такая же оборванная женщина. Левая рука ее лежит на запястье правой, крепко сжатой в кулак. Узкие змеиные глаза устремлены на дверь. Она временами тяжело вздыхает, изредка пошевеливает пальцами ног в изодранных валенках. Она много моложе злобной старухи, но ее грязное лицо тоже покрыто морщинами… Зубы еще крепки, но в волосах пробивается седина.

Обе дышат злобой, обе отвратительны. Откуда они взялись, эти осколки старого времени?

В Советской стране не найдешь таких и для музея… Глядя на этих женщин, на это убогое жилище, нищенскую утварь, советский человек мог бы только удивиться.

Кто живет в этой юрте? Киргизы? Да, по национальности они киргизы, но по мыслям, устремлениям — враги… Эти люди ненавидят слово «Советы», им непонятно, что значит «братство народов». В этой юрте живут змеи. Недаром говорят: оставишь змею живой, она вырастет в дракона… И из этой юрты выползла, готовая превратиться в дракона, змея.

Та женщина, что оплакивает прошлую жизнь и проклинает все новое, мать Урбая… А другая, готовая отплатить за все, даже хорошее, огнем ненависти, — его жена.

Это они, подобно змеям, уползли в горы, когда жизнь в стране повернулась по-новому. Они здесь не потому, что им негде больше жить, а потому, что здесь легче змее со змеей встречаться.

— О-о, сбудутся ли мои мечты, увижу ли я снова просторы Иссык-Куля! — пробормотала старуха, по-прежнему скрючившись в своем углу.

— Моли, мать, аллаха, чтобы он помог сбыться нашим мечтам, — . подхватила жена Урбая. — О аллах, дай мне услышать, что уничтожен весь род Медеров, а наши поля снова принадлежат нам, — она вскочила и потрясла над головой руками, сжатыми в кулаки.

— Всемогущий аллах! Я видела вещий сон… Мой дорогой Укен[11] привез полную переметную суму змей. Я помню с детства: если увидишь змею наяву — убивай, если во сне — знай, что это к добру. Может, в наш дом, наконец, придет достаток, — и старуха принялась шептать молитву.

— Да сбудутся твои слова, мать. Но никак я не пойму, почему твой сын так задержался… Боюсь, как бы он не попал им в руки.

— Что ты, что ты! И не думай об этом. Видно, дела у него… Мой сон означает: Укен приедет если не сегодня, то завтра.

— Да будет так! Осталась всего чашка муки и не больше двух чашек толокна. А что будем делать, если еда кончится? — сказала жена Урбая и посмотрела на вещевой мешок, где были спрятаны сережки.

— О аллах! Сделай черным день тех, кто довел нас до этой жизни! — прошамкала старуха и, шепча проклятья, долго шевелила по-лягушечьи широким ртом.

В юрте снова воцарилась тишина.

Стояли серые, пыльные, ветреные дни. Турфан не был виден из-за туч.

Урбай не возвращался больше недели. И Момун вчера ушел в горы, и нет его до сих пор.

— Что там с Момуном? — снова забормотала мать. — Или заночевал у кого-нибудь?

— У кого он может заночевать? Наш молодой парень[12] пошел в сторону, где нет аилов.

— Что же тогда с ним приключилось?

— Кто знает?

— О аллах, ты вернул мне сына, которого я считала умершим. А теперь, о мой аллах, укажи ему дорогу, сделай так, чтобы она была прямой и светлой, — старуха растопырила пальцы и снова зашептала молитву.

— Да пусть он напьется крови таких, как Медер! — злобно подхватила жена Урбая. — Пусть отомстит мстившим нам, а нас перевезет в тот аил, где жил наш отец, пошлет вместо нашей нищеты достаток! — Она вслед за старухой тоже произнесла молитву.

Старуха, засохшая, словно столетний можжевельник, и эта женщина, почерневшая от злобы, не уставали просить своего аллаха о том, чтобы померкло за горами солнце советской власти и наступили там черные дни.

К их юрте подъехал на осле человек лет пятидесяти, с небольшими усиками, черной бородкой. На нем был красный чапан и сапоги, на голове — малахай.

Не слезая с осла, он крикнул:

— Эй, есть кто-нибудь?

Женщина помоложе высунула голову.

— A-а, проходите, мой бек[13]. Слезайте, дорогой бек, — она заюлила, как собака, завидевшая своего хозяина.

— Тороплюсь! Пусть муж выйдет…

— Он еще не вернулся, бек!

— До сих пор?! Понятно… Плохо, что он до сих пор не выполнил поручения.

— А что ему поручали, мой бек?

— Это наши с ним дела… Пусть выйдет брат мужа.

— Его тоже нет. Вчера ушел в горы и не вернулся.

«Бек» рассердился, посмотрел на женщину уничтожающим взглядом.

— Ну, я поеду. Когда бы ни заявился брат твоего мужа — днем или ночью, пусть придет ко мне. Куда прийти, сам знает, — он хлестнул осла по шее.

«Бек» приезжает не первый раз. Женщина лебезит перед ним, приговаривая «мой бек», а сама не знает его имени, не знает, зачем ему нужен Урбай.

Всадник отъехал от юрты метров триста. Вдруг из лощины послышался крик: «О мой бек!» Он не повернул обратно, даже не оглянулся, а просто остановился и стал ждать.

Человек в истрепанном чапане, полы которого были заткнуты за ремень, в нахлобученном до бровей тебетее, изо всех сил спешил к всаднику. Не добежав, он зажал под мышкой палку и, зайдя с правой стороны, по азиатскому обычаю протянул обе руки.