Немецкая романтическая повесть. Том II - Ахим Арним

Тем временем семья коменданта пребывала в крайнем волнении. Лесничий отметил, как определенно отвечал граф на некоторые доводы коменданта, и полагал, что поведение графа носило характер вполне обдуманного шага; он спрашивал себя в полном недоумении, какая могла быть причина такого сватовства, проводимого словно на курьерских. Комендант заявил, что он ровно ничего не понимает, и предложил остальным членам своей семьи прекратить при нем всякие разговоры на эту тему. Мать каждую минуту выглядывала из окна, не вернется ли граф, раскаявшись в своем легкомысленном поступке, с тем, чтобы исправить его. Наконец, с наступлением темноты, она подсела к маркизе, которая весьма прилежно занималась за столом своим рукодельем и, казалось, избегала вмешиваться в разговор. Она вполголоса спросила маркизу, в то время как отец ходил взад и вперед по комнате, представляет ли она себе, чем все это может кончиться? Маркиза, застенчиво взглянув на коменданта, отвечала: «Если бы отец добился, чтобы граф поехал в Неаполь, все было бы благополучно». — «В Неаполь! — воскликнул комендант, услыхавший это. — Что же мне было делать? Послать за священником? Или его арестовать и взять под стражу и под конвоем отправить в Неаполь?» — «Нет, — отвечала маркиза, — но ведь живые, настоятельные доводы не могут не оказать своего действия!» — и с выражением некоторой досады снова опустила глаза на работу.

Наконец, уже к ночи, появился граф. Все ждали лишь того, чтобы после первых любезных фраз начавшийся на эту тему разговор возобновился и дал им возможность общими силами постараться убедить его взять назад свое рискованное решение, если это еще возможно. Однако напрасно ожидали они в продолжение всего ужина этого мгновения. Старательно избегая всего того, что могло навести разговор на этот предмет, граф беседовал с комендантом о войне, а с лесничим об охоте. Когда он упомянул о бое под П., в котором был ранен, мать маркизы вовлекла его в рассказ об его болезни, спрашивала, как он себя чувствовал в этом маленьком городке и пользовался ли он там необходимыми удобствами. Тут он сообщил несколько интересных подробностей, характеризующих его страсть к маркизе: как неотступно она сидела у его постели во время его болезни; как в горячечном бреду, вызванном его раной, у него все время путалось представление о ней с представлением о лебеде, которого он еще мальчиком видел в поместье дяди; что особенно трогало его одно воспоминание, как он однажды забросал этого лебедя грязью и как тот, тихо погрузившись в воду, вынырнул из воды совершенно чистым; что она постоянно представлялась ему плавающей по огненным волнам, а он звал ее «Тинка», по имени лебедя, но что ему не удавалось ее приманить, так как она находила усладу лишь в том, что плавала, рассекая грудью волны; внезапно, вспыхнув, он стал заверять, что любит ее безумно; снова опустил глаза в тарелку и умолк. Пришлось, наконец, встать из-за стола, и так как граф после краткого разговора с полковницей тотчас же раскланялся с обществом и удалился к себе в комнату, то члены семьи опять остались в недоумении. Комендант полагал, что надо предоставить дело собственному течению. По всей вероятности, он, приняв такое решение, рассчитывает на своих родных. В противном случае ему предстояло бы позорное увольнение со службы. Госпожа Г. спросила свою дочь, что она, в конце концов, о нем думает и согласилась ли бы она высказаться в таком смысле, чтобы предотвратить несчастье. Маркиза отвечала: «Дорогая матушка! это невозможно. Мне жаль, что моя благодарность подвергается столь жестокому испытанию. Но ведь я приняла решение не вступать вторично в брак; мне не хотелось вторично рисковать своим счастьем и притом столь необдуманным образом». Лесничий заметил на это, что если таково ее твердое решение, то объявление о нем также может быть для графа полезным, и что представляется почти необходимым дать ему какой-либо определенный ответ. Полковница возразила, что раз этот молодой человек, за которого говорят столь выдающиеся его качества, заявил о своем желании окончательно переселиться в Италию, то, по ее мнению, нельзя не считаться с его предложением, и решение маркизы подлежало бы проверке. Лесничий, присев около сестры, спросил ее, насколько граф, в конце концов, ей лично нравится? Маркиза с некоторым смущением отвечала: «Он мне и нравится и не нравится», и сослалась на впечатление других. «Когда он вернется из Неаполя, — сказала полковница, — и если справки, которые мы о нем наведем, не будут противоречить общему впечатлению, которое ты от него получила, как бы ты ответила ему, если бы он возобновил свое предложение?» — «В таком случае, — отвечала маркиза, — так как, повидимому, его желания столь настойчивы, эти желания… — тут маркиза запнулась, и глаза ее заблестели, когда она это говорила, — я бы удовлетворила ради той признательности, которой ему обязана». Мать, всегда желавшая, чтобы ее дочь вышла во второй раз замуж, с трудом могла скрыть свою радость по поводу этого заявления и стала обдумывать, как бы его тут же использовать. Лесничий, в волнении встав со стула, сказал, что раз маркиза допускает мысль, что она когда-нибудь осчастливит графа своей рукой, необходимо немедленно же предпринять какой-либо шаг в этом направлении, дабы оградить его от последствий безумного поступка. Мать была того же мнения и полагала, что, в конце концов, риск был бы невелик, ибо после того как в ночь, когда русские взяли штурмом цитадель, он проявил столько прекрасных качеств, едва ли можно предполагать, что дальнейшие его поступки будут им противоречить. Маркиза опустила глаза с выражением величайшей тревоги. «Можно было бы, — продолжала мать, взяв ее за руку, — обещать ему, что ты до его возвращения из Неаполя не примешь иного предложения». Маркиза отвечала: — «Такое обещание я могу ему дать, милая матушка; боюсь только, что оно его не успокоит и запутает нас». — «Это уж моя забота!» — возразила мать с живейшей радостью и оглянулась на мужа: «Лоренцо! — спросила она, — что ты об этом думаешь?» и хотела было подняться со стула. Комендант, который все слышал, стоял у окна, глядел на улицу и ничего не отвечал. Лесничий заявил, что он берется выпроводить графа из дома при помощи этого безобидного заявления. — «Ну, делайте, делайте, делайте! — воскликнул отец оборачиваясь; — видно мне придется вторично сдаться этому русскому!» Мать радостно вскочила, поцеловала дочь и мужа, улыбнувшегося ее суетливости, и спросила, как передать немедленно графу это заявление. Было решено, по предложению лесничего, передать ему просьбу от имени всей семьи, чтобы он, если еще не успел раздеться, на минуту спустился к ним.

Он сейчас будет иметь честь явиться! — последовал ответ графа; и не успел посланный лакей вернуться с этим извещением, как сам граф быстрыми шагами, окрыленный радостью, вошел в комнату и в живейшем волнении опустился к ногам маркизы. Комендант хотел что-то сказать, но граф, вставая, заявил, что знает достаточно, поцеловал руку у него и у матери, обнял брата и просил лишь об одном, — чтобы ему помогли достать тотчас же дорожный экипаж. Маркиза, хотя и была тронута таким поведением, все же сказала: «Я не опасаюсь, граф, что ваши торопливые надежды слишком далеко…» — «Ничего! Ничего! — перебил ее граф, — ничего не произошло, если наведенные обо мне справки окажутся в противоречии с тем чувством, под влиянием которого я был снова приглашен к вам в эту комнату».

После этих слов комендант самым сердечным образом обнял его, лесничий тут же предложил ему свою дорожную карету, посланный слуга поспешил на почту заказать курьерских лошадей с обещанием особого вознаграждения, и отъезд сопровождался такою радостью, какая редко бывает даже при встрече.

Он надеется, сказал граф, догнать свои депеши в Б., оттуда он поедет теперь более короткой дорогой в Неаполь, чем через М.; в Неаполе он сделает все, что от него будет зависеть, дабы избавиться от дальнейшей командировки в Константинополь; а так как в крайнем случае он решил даже сказаться больным, то, если не встретится непреодолимых препятствий, не более как через четыре-шесть недель, непременно снова будет в М. В это мгновение его курьер доложил, что карета подана и что все готово для отъезда. Граф со шляпой в руке подошел к маркизе и взял ее руку. «Ну, Джульетта, теперь я несколько успокоился, — сказал он, пожимая ее руку; — хотя я страстно желал повенчаться с вами еще до отъезда». — «Повенчаться!» — воскликнули все члены семьи. «Да, повенчаться», — повторил граф, поцеловал руку маркизы и, на ее вопрос, не сошел ли он с ума, отвечал, что настанет день, когда она его поймет. Семья готова была на него рассердиться, но он сейчас же распростился со всеми самым сердечным образом, попросил их не задумываться слишком над его словами и уехал.

Прошло несколько недель, в течение которых все члены семейства с самыми разнообразными чувствами напряженно ожидали исхода этого необыкновенного дела. Комендант получил от генерала К., дяди графа, любезное письмо; сам граф написал из Неаполя; справки, наведенные о нем, в достаточной мере говорили в его пользу; словом, все считали уже помолвку как бы решенным делом, но вот недомогания маркизы возобновились в более резкой форме, чем когда-либо. Она заметила совершенно необъяснимую перемену в своей фигуре. Вполне откровенно поведав обо всем этом своей матери, она сказала, что решительно не знает, что и думать о своем состоянии. Мать, крайне встревоженная столь странными явлениями за здоровье дочери, потребовала, чтобы она пригласила врача. Маркиза, надеявшаяся преодолеть свое нездоровье собственными силами, воспротивилась этому; не слушаясь совета матери, она провела еще несколько дней, испытывая тяжкое недомогание, пока ряд все повторяющихся необычайных ощущений не вызвал в ней сильнейшего беспокойства. Она послала за врачом, пользовавшимся доверием ее отца; тот прибыл в отсутствие ее матери; она усадила его на диван и, после краткого вступления, шутливо сообщила ему, что думает о своем состоянии. Врач устремил на нее пытливый взгляд; затем, произведя подробный осмотр и помолчав некоторое время, он совершенно серьезно заявил, что маркиза пришла к безусловно правильному заключению. После того как на вопрос своей собеседницы, что он этим хочет сказать, он совершенно ясно выразил свою мысль и с улыбкой, которую не мог подавить, добавил, что она вполне здорова и не нуждается в помощи врача, — маркиза дернула звонок, строго взглянув на него со стороны, и попросила его удалиться. Вполголоса, словно не удостаивая его разговора, она пробормотала, что ей неохота поддерживать с ним шутливый разговор на такую тему. Доктор обиженно ответил, что хорошо бы было, если бы она всегда была столь же мало расположена к шуткам, как в настоящую минуту; взял свою палку и шляпу и собирался откланяться. Маркиза заверила его, что она сообщит отцу о нанесенном ей оскорблении. Врач отвечал, что он готов подтвердить сказанное им под присягой на суде, отворил дверь, поклонился и хотел покинуть комнату. В то время как он, уронив перчатку, задержался, чтобы ее поднять, маркиза спросила: «Как же это могло произойти, доктор?» На это доктор отвечал, что ему не приходится разъяснять ей первоначальные причины всего; еще раз поклонился и ушел.