Ромашка. - Николай Далекий

— Да.

Очки задрожали в руке жестянщика. Сжав губы, он отвернулся, ссутулился.

— Как он держался?

— Хорошо. Он покончил с собой…

— Знаю.

Тихий вынул из сумки напильники, наждачную бумагу, бутылку с соляной кислотой. Зубами вытащил пробку — кусочек очищенного от зерна кукурузного початка, сплюнул, сердито оглянулся по сторонам.

— Беда, Ромашка, не везет нам в последнее время: лучших людей теряем. Вот и ты… как я вижу, захворала…

Девушка не ответила. Не поднимая головы. Тихий неопределенно хмыкнул.

— Что ж, — после непродолжительного молчания сказал он с тяжелым вздохом. — Придется с тобой расстаться. Приготовься. Может быть, этой же ночью переправим тебя.

— Куда? — вяло спросила Оксана. Смысл слов жестянщика еще полностью не доходил до ее сознания.

— Подальше от Полянска. Отдохнешь, придешь в себя, и постараемся пристроить где–нибудь на новом месте. А тут слух пустим, будто тебя убили партизаны за участие в допросе их связного.

Это Оксана поняла. Слух об убийстве Анны Шеккер — хорошо. Место немочки займет или уже занял кто–нибудь другой. Все в порядке. Ей, Оксане, дают возможность передохнуть. Она спросила почти равнодушно:

— Вы нашли мне замену?

Тихий отрицательно покачал головой.

— Как? — встрепенулась девушка. — А аэродром?

— Аэродром оголяется. Девчонки в столовой не подходят — барахло. Вторую немку нам не придумать: нельзя повторять прием. Анна Шеккер выходит из игры. Эта карта бита. Подбросить новенького — начнут следить.

На скулах Оксаны появился слабый, лихорадочный румянец.

— Значит, мне нужно оставаться, — сказала она покорно. — Я останусь.

— Нет.

— Не понимаю… — пробормотала девушка, быстро замигав глазами. — Ведь аэродром — главный объект.

— А что делать? — сердито снизу вверх взглянул на нее Тихий. — Ты работать не сможешь. Я вижу твое состояние… Не виню: людей железных нет.

Казалось, Оксана пробуждалась ото сна. Она торопливо взглянула на ручные часы. Привычным движением поправила волосы, облизнула сухие губы.

— Обед начнется через полтора часа. Я отдохну немножко, пойду туда, успею…

Жестянщик снова покачал отрицательно головой.

— Нельзя тебе. Запрещаю. Анна должна быть веселой, без пятнышка. А ты… Посмотри на себя — не человек, а тень. Едва на ногах стоишь. Обморок в столовой, грохнешь поднос с посудой на пол. Это, знаешь, верный провал. Я бесполезных жертв не признаю.

Он чиркнул зажигалкой. Вспыхнул шумный огонь паяльной лампы. Закусив губу до боли, Оксана смотрела, как рвется из трубки неистовое, прозрачно–голубое пламя. Да. Тихий прав. Сейчас она очень слаба. Внезапная, ничем не оправданная перемена с Анной Шеккер бросится всем в глаза. Но Тихий… Чего он мучит ее? Суровый, бессердечный человек. Не умеешь сказать теплое слово — прикажи! Есть сила приказа. Прикажи своей разведчице снова стать Анной Шеккер, веселой, беспечной немочкой.

— Дайте мне два дня, — жалобно попросила девушка. — Сейчас я не могу… Через два дня я снова буду в форме, никто не заметит… Полежу дома, скажу, что болела.

Тихий держал над пламенем паяльник. Лицо его сохраняло суровое, непреклонное выражение.

— Нельзя. Это еще хуже… Странная болезнь! Они не дураки. Виду не подадут, выследят и в один день, в один час всех накроют. Говорю тебе — Анна должна быть чистенькая, как стеклышко.

И он добавил с горькой, мучительной насмешкой:

— Да, Шеккер для нас потеряна. Жалко! Уж очень хорошая, симпатичная барышня была…

Только тут со всей беспощадной ясностью открылась перед Оксаной сущность создавшегося положения. Вопрос стоял о жизни или смерти Анны Шеккер. Право решить этот вопрос Тихий предоставлял своей разведчице. Он не утешал ее, не уговаривал, не подбадривал и не приказывал. Может быть, он понимал, что самые хорошие слова сейчас не нужны, а самые строгие приказы — бесполезны. Тихий требовал ответа.

Отказаться от немочки, «умертвить» ее не представляло труда — Анна Шеккер была всего лишь именем. Но за это имя заплачено дорогой ценой. Оно словно впитало в себя и кровь тех, кто погиб, похищая настоящую переводчицу в штабе карательного отряда гитлеровцев, и смертельный риск тех, кто с документами и одеждой Анны разыскивал больную Оксану, чтобы превратить ее в невидимку, и надежду тех, кто, даже не зная о существовании Оксаны, верил, что в тылу у гитлеровцев действуют бесстрашные люди, добывающие для армии ценнейшие сведения о противнике.

Анна Шеккер не могла умереть. Она слишком дорого стоила. Дороже жизни разведчицы, назвавшейся этим именем.

Девушка не видела ничего перед собой. Ей казалось, что она стоит на краю высокого, страшного обрыва. Она слышала, как сердито, ненасытно шипит пламя лампы, и это пламя словно пробивалось ей в грудь, жгло сердце. Ненависть! Ее сила — ненависть! Пусть пылает неугасимый, никем не видимый огонь святой ненависти и также невидимо испепеляет врагов. Анна Шеккер — оружие. Оксана не выпустит этого оружия из рук!

— Сейчас…

Девушка стиснула зубы, проглотила горький комок и, не сказав ни слова, пошла в свою комнату.

Минут через семь она вышла на крыльцо все еще бледная, с темными кругами у глаз, но уже посвежевшая, причесанная, подтянутая.

Невдалеке от Тихого, склонив русые головки, застыли два соседских мальчика, с ребячьим любопытством наблюдавшие за работой жестянщика.

— Вам что тут! Марш!!

Мальчишек точно ветром сдуло. Их босые пятки мелькнули над затрещавшим тыном. Соседские детишки боялись квартирантки тети Насти хуже огня: немкеня, гордая и злая, как черт. Из–за тына донесся негромкий возглас:

— Колбаса, капуста!

Тихий спокойно и внимательно оглядел Оксану.

— Ничего, — произнес он одобрительно. — Другой разговор…

— Сегодня буду разговаривать с Беккером, — сухо сказала Оксана.

— Ты не горячись. Не рановато?

— Пора.

— Смотри… Тебе видней. Может, оружие подбросить?..

— Не нужно. Я в Беккере уверена.

— Завтра встретит второй или третий связной. Будем начеку. И еще один человек понаблюдает со стороны. Может, за тобой уже слежка.

— Вы, дядя, не копайтесь, как жук в навозе, — резко и недовольно сказала Оксана, прислушиваясь к голосам на улице. — Я из–за вас опаздываю. Сейчас хозяйка придет.

— Минуточку, барышня, кончаю, — усмехнулся Тихий и ловко подхватил на кончик паяльника каплю расплавленного олова. — Я вас не задержу. Вот только тут подбавить на всякий случай. Готовьте денежки. Ну, слава богу, — продолжал он шепотом, — воскресла моя голубка… Я ведь утешать не могу, Ромашка. Таланта на это не имею. Скажу тебе только…

Он запнулся, кашлянул и еще ниже наклонил голову. Голос стал хрипловатым.

— Пожалуй, нужно сказать, чтоб ты знала, как нам приходится. Нашу радистку убитую видела?

— Да.

— Вот. Наташенька… Моя дочь родная, меньшенькая… Восемнадцать годиков всего. Кто утешит? Нет нам утешения… Принимайте вашу кастрюльку и платите денежки, барышня хорошая.

Тихий отставил кастрюлю, снял очки и вытер грязным платочком глаза.

— Стариковские глаза: слезятся на ветру, проклятые…

Он уже складывал инструмент в сумку. Пораженная Оксана не знала, что сказать Красивая, хрупкая девушка со светлой косой — дочь Тихого. «Младшенькая»… Он знал о гибели дочери, и его горе было не меньшим, но оно не подкосило его. Тихий оставался на посту. Ходил по городу, кричал нараспев, паял посуду, латал старые ведра… Он организовал убийство полицейского в больнице, отвел удар от организации, наладил прерванную связь. Вот он. усталый, внешне равнодушный, пересчитывает поданные ею деньги, слюнявя грязные, обожженные кислотой пальцы.

— Ну, что задумалась?.. У кого теперь горя нет? Головку выше, веселей держи. Тебе…

Тихий не договопил. Послышался стук калитки, и из–за угла вышла тетя Настя.

— Аня, ты еще дома?

— Сейчас ухожу.

Жестянщик поплевал на деньги — почин! — и спрятал их в карман.

— Как ваше ведро, хозяюшка? — спросил он у тетки Насти, вешая на плечо сумку. — Работой довольны? Не течет?

— Вроде нет.

Тихий удовлетворенно хмыкнул, свертывая цыгарку.

— Вот я и говорю барышне… важно, говорю, не то, что дорого стоит, лишь бы работа была настоящая, качественная была. Сейчас какой мастер пошел? Тяп–ляп, партачи!..

— Какой сейчас мастер — неопытная молодежь, — охотно поддержала его тетка Настя.

— Мало учены, — кивнул головой жестянщик, зажигая цыгарку. — А я своему мастерству еще в гражданскую войну учился. Да! Еще господам белым офицерам посуду паял, и вполне довольны были… Нет, я считаю так: если уж припаял — так накрепко, чтоб не даром денежки были плачены.

Он затянулся цыгаркой, закашлялся и, бормоча что–то под нос, поплелся к калитке.

Фельдфебель Иоганн Беккер обычно появлялся в столовой, когда оттуда уходили летчики. Он садился за служебный стол, отделенный от зала тонкой марлевой занавеской, и, не поднимая глаз от тарелок, торопливо съедал свою порцию. Несомненно, он сторонился общества летчиков, не упускавших случая в виде развлечения зло подшутить над каким–нибудь тыловиком. Тыловиками были для них все, кто оставался на земле и не делил с ними ежедневного риска в воздушном бою. И, конечно, штабной писарь фельдфебель Беккер, какие бы секретные бумаги он не перепечатывал на своей машинке, относился к числу ничтожных тыловых крыс.