Рубин эмира бухарского - Марк Казанин

– И то! – блеснули серые глаза Рубцова. – Глеб заслужил.

Сразу же в моей комнате открылось совещание, и уже никто не обращал на меня внимания. Лежа у стены на койке, я одно за другим стал отсортировывать знакомые лица от незнакомых.

Я заметил, что Рубцов был в форме, что на гимнастерке у него поблескивал орден Красного Знамени, а в петлицах было по четыре ромба. Ого! Так вот что Паша имел в виду. Это один из героев Красной Армии и, следовательно, гражданской войны. Какая-то догадка всколыхнулась и тут же погасла – нет, я не мог вспомнить черты портрета.

– Слово имеет товарищ Листер, – раздался среди всеобщего молчания голос Рубцова. – Вопросами лучше не перебивать, это потом.

Листер оглядел присутствующих и начал. Я затаил дыхание.

– Товарищи, так как здесь почти весь состав Туркбюро, я доложу вам о нашей работе, вернее, о той ее фазе, которая развернулась на наших глазах за последнее время. Вы знаете, что мы прибыли сюда весной этого года как группа работников большевистской разведки.

Я замер, не веря своим ушам.

– Перед этим в Москве, – продолжал Листер, – состоялось совещание высших органов, где со всей ясностью была поставлена задача развернуть работу нашей разведки на Востоке. На эту работу решено было бросить так называемую балтийскую группу. До приезда сюда ею руководил я. За мной последовал мой неразлучный помощник Паша Соловцов, а перед отъездом Паша порекомендовал взять с собой своего друга Глеба, за него он готов был отдать душу. Мы не раскрыли Глебу наших карт и позволили ему думать что угодно. С нами был целый ряд военных работников, выделенных Туркестанским военным округом. Еще в Петрограде мы узнали о том, что в Ташкент идет поезд с подарками, что в этом поезде поедет в Туркестан профессор Толмачев с семьей. Мы немедленно устроили Паше ордер на комнату в соседнюю с Толмачевыми квартиру, он очень подружился с ними и много помог им при перевозке, посадке и так далее, так что в поезде они были уже старыми друзьями. По дороге мы все очень сжились и по приезде на место влились в состав археологической экспедиции профессора Толмачева. Пусть товарищам и в голову не приходит, что экспедиция была фиктивной и что она была организована лишь как вывеска или прикрытие для нашей разведывательной группы; нет – помимо того, что наукой никто не смеет играть, это было бы величайшей ошибкой, во всякой деятельности – и в искусстве и в литературе – должна быть база реальности. Наша экспедиция была настоящей, и мы участвовали в ее археологической работе по-настоящему, и так надо всегда делать: беспочвенная выдумка может вести лишь к позорному разоблачению. То, что Толмачев – ученый с мировым именем, а жена его – из обедневшего, когда-то очень знатного рода, играло, конечно, положительную роль. Никто в Фергане не мог и подумать подвергнуть работников такой научной экспедиции какому-либо сомнению.

Мы же, разумеется, кроме этого и наряду с этим, имели свои дела и свои задания, не вторгавшиеся в цели экспедиции и не мешавшие ее работе. Надо признаться, конечно, что, как и в промышленном и военном деле, разведывательного опыта у нас было не так уж много и приходилось учиться и изобретать на ходу. Кое-какие нити и указания мы получили в Москве, кое-что дал опыт наших предшественников по этой работе в Ташкенте, но в основном приходилось полагаться на себя – на свою подготовку, на свою выдумку, на нюх, на наблюдательность, на умение находить связь между, казалось бы, разобщенными фактами. Надеяться так сразу, с бухты-барахты, найти и раскрыть вражеский центр – было бы смешно; паука ищут по паутине. Тут немалую роль играет случай – блеснувшая на солнце ниточка ведет прямо в логово хищника.

Где-то нужно было начинать, и ряд соображений предрешил выбор нами как исходного района Ферганы. На это нас натолкнули ее местоположение в центре важнейшего экономического района, и близость к границе, и удобство конспирации в составе археологической экспедиции, и наличие в тугаях банды белых офицеров, несомненно имевших или искавших связи с заграницей. На руку нам сыграл тот же пресловутый случай уже в поезде – встреча с молодым человеком, участником театральной труппы, Борисом Ратаевским.

По показаниям арестованного Ратаевского, – Листер сделал паузу и перевернул бумаги, лежавшие перед ним на столе, – он сын крупного сановника, мать его богатая московская купчиха, а дядя – царский генерал и возглавляет в настоящее время белую офицерскую организацию за границей.

Итак, давайте начнем распутывать весь узел, начиная хотя бы с Ратаевского. Моральный облик его стал нам ясен уже в поезде; вор, опустившийся человек, он должен был найти себе подобных и в новом краю; к нему стоило присматриваться и дальше. В Ташкенте мы устроили так, что он оказался ненужным в труппе и его на время послали в Фергану.

По счастливому совпадению, Ратаевский чуть ли не в первый день приезда в Фергану встретился в чайхане с так называемым Файзуллой. Настоящее полное имя – Музаффар Алим-хан Hyp Магомет Файзулла. Он один из многочисленных сыновей эмира бухарского, мать же его – дочь одного из уйгурских ханов. Файзулла учился в Пажеском корпусе в Петрограде, там же, где и Ратаевский, поэтому они и знают друг друга. В 1917 году он пробрался к себе на родину в Бухару, откуда, не предвидя ничего хорошего и как младший из сыновей, не имея никакой надежды на престол, уехал в Японию. Японцы, с которыми он связался, обещали сделать его эмиром Бухары, если он станет их союзником и агентом. Осенью прошлого, 1920 года японцы послали его обратно в Туркестан с поручением переманить отца в Японию или на ее сторону, но отец не согласился и выбрал вместо этого Афганистан и английскую поддержку. Японцы поручили Файзулле организовать в Туркестане агентуру, которая должна была функционировать и после его отъезда. Каждому завербованному агенту он оставлял очень незаметный и невинно выглядевший небрежно оторванный кусочек папиросной бумаги. Такой агентурный знак он переслал через Бориса и мне, как особо удачно завербованному тем же Борисом агенту на случай, если мы разъедемся. Борис сказал мне, чтобы я ждал, когда появится человек и спросит: «Нет ли у вас клочка папиросной бумаги», и вынет другой, который должен точно совпасть с моим по линии разрыва…

Я чувствовал себя так, будто сидел в темном кино и передо мной раскручивался во всей своей логической последовательности фильм, из которого мне были знакомы только отдельные бессвязные кадры и участником которого среди прочих был и я.

– С этой же целью, – неумолимо продолжал Листер, – Файзулла связался с белой бандой, а в последние месяцы и сам ушел в тугаи. Он гарантировал банде проход за границу и дал разоруженному и захваченному нами главарю ее, полковнику Полумордвинову, такой же кусочек папиросной бумаги. Однако же ни мне, ни Полумордвинову, как это явствует из допроса, не было ясно сказано, что нас вербует японская разведка, хотя Борис это знал, и нам предоставлялось думать, что это какая-то белая организация с широкими иностранными связями. Случай, опять случай раскрыл, чьим агентом являлся Файзулла, как тщательно они ни скрывали это от своих ближайших сотрудников. Натолкнул меня на правильное решение загадки совершенно непричастный к разведывательным делам человек – здешний старый чиновник, очень скромный и очень дельный, некий Лишкин. Он специалист по палеографии, то есть по древнему письму, а в связи с этим знаток бумаги, чернил, туши и так далее, в какой роли неоднократно привлекался для экспертизы в суде. Когда я ему показал этот агентурный знак – кусочек папиросной бумаги, он определил его как полуфабричную японскую рисовую бумагу. Это подсказало мне целый ряд мыслей и в конечном счете навело на правильный путь. Теперь Файзулла убит в перестрелке, после того как стрелял в товарища Рубцова.

Я вздрогнул. Так этот бешеный всадник с искаженным лицом был Файзулла!

– Но его наследство, – продолжал Листер, – кусочек рисовой бумаги, у нас в руках (Полумордвинов уничтожил свой, когда шел сюда) и еще может оказать нам неоценимые услуги.

Параллельно нам удалось поймать и другую ниточку, ведущую к логову другого паука – английской разведки, пресловутой Интеллидженс Сервис. Несколько месяцев тому назад при проверке на почте корреспонденции до востребования мы наткнулись на несколько писем, написанных по-английски. Глеб мастерски перевел их – кстати, мы подхватили этого молодого человека в Петрограде отчасти в расчете, что здесь может пригодиться его знание английского языка; он был искренне уверен, что едет зайцем, и мы не разуверяли его в этом. Письма эти, подписанные «Люси», задали нам немалую загадку. В них как будто ничего не было, но именно отсутствие чего-либо реального и ставило нас в тупик. Мы пробовали письма и на свет, и на шифры, и на кислоты. Короче говоря, к нашему стыду, ключа к ним мы так и не нашли и отослали эти письма в Москву в надежде, что там удастся их расшифровать. Но что представляло несомненный интерес для нас, это то, что все письма были адресованы сестре-хозяйке больницы, Юлии Викторовне Баранович, которая сама английского языка не знает. Ее отец до нашего прихода входил в белый комитет в Ташкенте. Один из сослуживцев, мастер игры в преферанс, рассказал мне, что однажды видел за картами у Барановича английского агента, полковника Бейли, и носились слухи, что ходил он к нему из-за этой самой Юли. Мы узнали также, что она очень тесно связана с неким греком Кристи, содержавшим на площади киоск вод. Он снабжал Юлю контрабандой из Афганистана. Много помог случайно, опять случайно, подслушанный Глебом, – он показал в мою сторону, – разговор между Юлей и греком в киоске. Я хвалю Глеба за то, что он оценил необычность этого разговора и счел необходимым передать содержание Паше, который был главным секретарем нашего Ферганского центра, хотя Глеб этого и не знал. Несмотря на свою дружбу с Глебом, Паша не подал ему и намека. Я, ввиду важности проблемы с тугаями, оставался все время здесь при экспедиции, и ездившие в город товарищи поддерживали непрерывную шифрованную связь между мной и Ферганой.