Книга иллюзий - Пол Остер

А твоя мать?

Фэй. Моя красавица Фэй была актрисой. Она приехала на ранчо в сорок пятом, чтобы сняться в одной картине, и влюбилась в моего отца. Ей тогда было немногим больше двадцати. С тех пор она играла заглавные роли в каждом фильме, но не только. Она шила костюмы, раскрашивала декорации, помогала Гектору в работе над сценариями и Чарли в лаборатории. Это и было самое притягательное. Каждый был мастером на все руки и участвовал в процессе от и до, не считаясь со временем. Месяцы кропотливой подготовительной работы, месяцы работы в производственный период. Кино вообще делается медленно и трудно, а тут еще людей было наперечет, поэтому они продвигались черепашьим шагом. На одну картину в среднем уходило два года.

Я еще могу понять, почему этим занимались Гектор с Фридой – во всяком случае пытаюсь понять, – но зачем это было нужно твоим родителям? Чарли Грюнд был талантливым оператором. Уж я-то знаю, какие фильмы он делал с Гектором в двадцать восьмом году. И после этого вот так взять и бросить карьеру?

Отцу уже стукнуло тридцать пять, а в десятку лучших «перемещенных лиц» Голливуда он так и не вошел. Пятнадцать лет в профессии, и что он снимает? Фильмы класса Б – вестерны, картины с Бостоном Блэки, детские сериалы. Чарли был очень одаренный человек, но тихий, закомплексованный, и его застенчивость люди часто принимали за высокомерие. Ему просто не давали настоящей работы, и это его все сильнее задевало, лишало уверенности в себе. А тут еще развод. Когда от него ушла первая жена, он, можно сказать, побывал в аду. Забросил работу и ушел в запой, оплакивая свою судьбу. И вот когда он сидел в этой глубокой яме, раздался звонок Гектора.

И все же, почему он согласился? Люди делают кино, чтобы его увидели. Иначе зачем вставлять пленку в камеру?

Над этим он не задумывался. Я знаю, в это трудно поверить, но все, что его интересовало, это рабочий процесс. А результат – дело десятое. Киношники народ специфический, особенно исполнители, рабочие лошадки. Им нравится решать технические задачки. Выжимать из аппаратуры все, на что она способна. Это не имеет прямого отношения к искусству и концептуальным идеям. Скорее, к черновой работе, которую надо сделать как можно лучше. У моего отца были свои взлеты и падения, но снимать кино он умел, и Гектор предоставил ему такую возможность, взяв на себя все хлопоты по организации дела. Кто-то другой, вероятно, отказался бы. Но мой отец любил Гектора. Он любил повторять, что год их совместной работы на студии «Калейдоскоп» был самым счастливым годом его жизни.

Представляю, в каком он был шоке, услышав голос Гектора. Десять лет прошло, и вдруг на другом конце провода – покойник!

Он решил, что это розыгрыш. А иначе что, призрак? Но в призраков мой отец не верил, поэтому послал Гектора на четыре буквы и повесил трубку. Гектор звонил ему еще три раза, пока отец не ответил согласием.

И когда это происходило?

В конце тридцать девятого, после того как немцы оккупировали Польшу. В первых числах февраля отец уже был на ранчо. К тому времени Гектор с Фридой закончили строительство нового дома, и мой отец занял их маленький коттедж. Там прошло мое детство, там я живу и сейчас, в шестикомнатном доме под сенью выросших деревьев, и пытаюсь осуществить свою безумную нескончаемую затею – биографию Гектора Манна.

А как насчет других посетителей ранчо? Ты говорила об актерах, но и твоему отцу наверняка требовалась помощь, разные технические специалисты. Вчетвером снять фильм невозможно, даже я это понимаю. Может, они еще как-то справлялись своими силами в подготовительный и производственный период, но сами съемки… А когда в этот замкнутый мир начинают приезжать люди со стороны, как ты их обманешь? Как заставишь держать язык за зубами?

Ты им говоришь, что работаешь на заказчика. Что тебя нанял эксцентричный миллионер из Мехико-Сити. Он так помешан на американском кино, что построил собственную студию посреди пустыни и поручил тебе снимать фильмы – для него одного. Таковы условия контракта. И всякий, кто приезжает сниматься на ранчо «Голубой камень», должен понимать, что его работу увидит один-единственный зритель.

Но это же полный абсурд.

Возможно, но люди верили. В каком же отчаянном положении нужно быть, чтобы верить такому…

Похоже, ты плохо знаешь актерскую среду. Более отчаянных людей трудно найти. Девяносто процентов из них безработные, и если поступает предложение, подкрепленное приличными деньгами, они не станут задавать лишних вопросов. Их интересует только одно – работа. Гектор не охотился за раскрученными именами. Ему нужны были не звезды, а крепкие профессионалы. И таких, с учетом малого числа исполнителей, иногда всего две-три роли, он без труда находил. Пока он заканчивал одну картину и переходил к другой, появлялась новая актерская плеяда. Ни одного артиста, за исключением моей матери, он не занимал дважды. Ладно, забудем о них. Поговорим о тебе. Когда ты первый раз услышала имя Гектор Манн? Ты же знала его как Гектора Спеллинга. Когда ты впервые поняла, что Гектор Спеллинг и Гектор Манн это одно лицо?

Я всегда это знала. На ранчо был весь комплект «Калейдоскоп»-фильмов, и в детстве я их видела бессчетное число раз. Едва научившись читать, я обнаружила в титрах, что фамилия Гектора, оказывается, Манн. Я спросила у отца, и он мне объяснил, что в молодости у Гектора был сценический псевдоним, когда же перестал сниматься, он от него отказался. Это прозвучало вполне убедительно. Я считал, что его голливудские картины пропали. Ты был недалек от истины. Они должны были пропасть. Накануне официально объявленного банкротства Ханта, буквально за день или два до того, как в студию «Калейдоскоп» нагрянули судебные исполнители, чтобы описать имущество, Гектор и мой отец проникли в офис босса и украли фильмы. Негативов там не оказалось, но копии всех двенадцати картин были на месте. Гектор отдал их на хранение моему отцу, а через два месяца исчез. В сороковом, когда отец приехал на ранчо, он привез их с собой.

И что при этом почувствовал Гектор?

А что он должен был почувствовать?

Он был рад или недоволен?

Конечно, рад. Он гордился своими короткометражками и был счастлив получить их обратно.

Тогда почему он не спешил их обнародовать?

А с чего ты взял, что он решил их обнародовать?

Не знаю, просто…

Я думала, ты догадался. Эту кашу заварила я.

Были у меня такие подозрения.

Тогда почему ты ими не поделился?

Я не считал себя вправе. Вдруг это тайна…

Дэвид, у меня нет от тебя тайн. Я хочу, чтобы ты знал все, что знаю я. Неужели ты еще не понял? Я разослала эти коробки с фильмами вслепую, а ты их раскопал. Ты, единственный человек на свете, разыскал все двенадцать фильмов. Разве это не значит, что мы с тобой старые друзья? Вчера мы наконец увиделись, но работали мы бок о бок уже давно.

Надо же, провернуть такое! Ни один из кураторов, с которыми я разговаривал, не мог даже предположить, что за всем этим скрывается. В Калифорнии у меня был ланч с Томом Ладди, директором Тихоокеанского киноархива. Они были последними, кто получил таинственную бандероль с фильмом Гектора Манна. К тому времени о твоей затее, растянувшейся на годы, специалисты уже знали. По словам Тома, он не стал вскрывать бандероль, а отнес ее прямиком в ФБР. Они искали отпечатки пальцев, но так ничего и не обнаружили. Чистая работа.

Я надевала перчатки. Уж хранить тайну, так хранить. На такой банальной ошибке я бы не попалась.

Альма – девушка умная.

А ты думал. В этой машине сидит самая умная девушка, и попробуй доказать, что это не так.

Но насколько оправданны были твои действия за спиной Гектора? Только он сам был вправе принять такое решение.

Я поговорила с ним. Идея была моя, но я не предпринимала никаких шагов, пока мне не дали зеленый свет.

И что же он сказал?

Пожал плечами. Усмехнулся. Альма, сказал он, все это не имеет никакого значения. Поступай, как знаешь.

Иными словами, он тебе и не разрешил, и не запретил. Он умыл руки.

Разговор происходил в ноябре восемьдесят первого, почти семь лет назад. Я приехала на похороны матери. Не лучшее для всех нас время. В каком-то смысле, начало конца. Я, признаться, совсем расклеилась. Ей было всего пятьдесят девять, и я оказалась не готова к ее уходу. Облако тоски – такое было ощущение. Как будто ты окутана облаком тоски. А внутри тебя – все выгорело, одна зола. Вокруг все такие старые. Я вдруг поняла: их век прошел, великий эксперимент закончился. Отцу восемьдесят, Гектору восемьдесят один. В следующий мой приезд я просто не застану их в живых. Эта мысль меня подкосила. Каждое утро я приходила в просмотровый зал и запускала мамины фильмы, все подряд. Выходила я оттуда, обрыдавшись, уже в сумерках. После двух таких недель я засобиралась домой, в Лос-Анджелес. Я работала в независимой продюсерской компании, и меня там ждали. Уже были собраны вещи, заказан билет на самолет. И в последнюю минуту, в мой последний вечер на ранчо, Гектор попросил меня остаться.