Книга иллюзий - Пол Остер

Глава 6

Посадка, в отличие от взлета, оказалась не столь болезненной. Я готовился к тому, что меня охватит страх, что я превращусь в беспомощного рыдающего ребенка, но когда командир корабля объявил о начале снижения, я с удивлением обнаружил, что спокоен и невозмутим. Наверно, подумал я, есть разница между подъемом и приземлением, между отрывом от земли и обретением почвы под ногами. В одном случае – прощай, в другом – здравствуй. Может, финал дается нам труднее, чем начало? Или просто я понял, что мертвые не напоминают о себе чаще чем раз в день? Я вцепился в руку Альмы. Она как раз перешла к завязке любовного романа, когда однажды вечером Гектор не выдержал и во всем сознался Фриде, а она поразила его своей реакцией (Эта пуля отпустила тебе твой грех, сказала она. Ты вернул мне жизнь, и теперь я возвращаю жизнь тебе), но стоило мне взять ее за руку, как она оборвала свой рассказ на полуслове. Она поцеловала меня в щеку, в ухо, в губы и сказала с улыбкой: эти двое от любви упали как подкошенные. Смотри, как бы и нас с тобой не угораздило.

Эта шутливая интонация тоже помогла мне справиться с моими страхами, не дала раскиснуть. Но как же символично прозвучало это упасть, слово, вобравшее в себя суть последних трех лет моей жизни. Упал самолет, похоронив под обломками всех пассажиров. А двое любящих, которые тоже пали, сейчас летят под облаками, и их не посещают мысли о смерти. В эти минуты, когда наш самолет заложил последний вираж перед посадкой и под нами понеслась земля, я понял, что Альма дала мне шанс второго рождения и что впереди меня еще что-то ждет, надо только набраться смелости и сделать шаг вперед. Я прислушался к музыке двигателей, сменившей тональность. Шум в салоне возрос, затряслись переборки, и, как последний аккорд, шасси коснулись земли.

Прошло немало времени, прежде чем мы смогли продолжить путь. Пока подогнали трап, пока прошли через терминал и отметились в туалете, потом она звонила на ранчо а я запасался водой (Пей как можно больше, предупредила меня Альма, если не хочешь, чтобы произошло обезвоживание организма), потом мы прочесывали стоянку в поисках ее пикапа «субару» и еще заправлялись перед дальней дорогой. В Нью-Мексико я был впервые. В других обстоятельствах я бы глазел на пейзаж за окном, показывал пальцем на скалы и диковинные кактусы, спрашивал названия гор и корявых кустов, но сейчас я был слишком увлечен историей Гектора, чтобы отвлекаться. Мы проезжали по красивейшим местам Северной Америки, хотя с таким же успехом могли бы сидеть в комнате с опущенными шторами и погашенным светом. Мне еще предстояло поездить по этим дорогам, но от первой поездки в голове практически ничего не осталось. Когда я думаю об этом путешествии в ее желтом разбитом автомобиле, вспоминаются только голоса – ее голос, мой голос – и сладковатый запах, просачивающийся сквозь приоткрытое окно. Ландшафт отсутствует. То есть он был, но я его не видел. Или видел, но не фиксировал в сознании.

А Альма продолжала. Гектора продержали в больнице до начала февраля. Фрида навещала его каждый день, и когда врачи сказали, что его уже можно выписать, она уговорила свою мать приютить его на первое время. Он был еще слишком слаб. Понадобилось полгода, чтобы он снова встал на ноги.

И ее мать – ничего? удивился я. Полгода – большой срок.

Она была счастлива. Ее Фрида была та еще штучка, богемная просвещенная девушка конца двадцатых годов, у которой Сандаски, Огайо, не вызывал ничего, кроме презрения. Семья Спеллингов пережила биржевой крах, сохранив восемьдесят процентов своего состояния; иными словами, они по-прежнему принадлежали к узкому кругу великосветской буржуазии, как выражалась Фрида. Это был круг замшелых республиканцев и их дремучих жен, чьим главным развлечением были однообразные танцы в загородных клубах и долгие бессмысленные вечеринки. Раз в году Фрида, скрипя зубами, приезжала домой на рождественские каникулы и терпела это занудство ради матери и своего брата Фредерика, жившего в том же городе с женой и двумя детьми. Второго или третьего января она срывалась назад в Нью-Йорк с клятвой никогда не повторять этой глупости. В то Рождество ни на какие вечеринки она, понятно, не ходила да и в Нью-Йорк не вернулась. Вместо этого она влюбилась в Гектора. Что касается ее матери, то все объяснялось просто: Фрида сидит в Сандаски, чего еще надо?

Уж не хочешь ли ты сказать, что она не возражала против их брака?

Фрида давно уже открыто враждовала с матерью. За день до инцидента в банке она сказала ей, что переезжает в Париж и в Америку, скорее всего, никогда не вернется. Почему, кстати, она и оказалась в то утро в банке – чтобы снять деньги на билет. Если существовало слово, которое миссис Спеллинг никак не рассчитывала услышать от своей дочери, то это брак. Мир чудесным образом перевернулся, еще бы она не была счастлива принять Гектора в лоно семьи! Она не только не возражала против свадьбы, она сама ее организовала.

Все-таки жизнь Гектора, как ни крути, начинается в Сандаски. Взяв это название из воздуха, он сочиняет про незнакомый город всякие небылицы, чтобы затем сделать их реальностью. Интересный наворот: Хаим Мандельбаум превращается в Гектора Манна, Гектор Манн – в Германа Лессера… а дальше? В кого превратился Герман Лессер? Он сам во всем этом не запутался?

Он снова превратился в Гектора. Так называет его Фрида. Так мы все его называем. После свадьбы Гектор снова стал Гектором.

Но не Гектором Манном. На такое безрассудство он бы не отважился, верно?

Гектор Спеллинг. Он взял фамилию жены.

Фантастика.

Да нет, просто удобно. Оставаться Лессером он не хотел. Это имя олицетворяло его исковерканную жизнь. Ему надо было как-то назваться, так почему не взять фамилию любимой женщины? От этой фамилии, кстати, у него никогда не было мысли отказаться. Он Гектор Спеллинг вот уже пятьдесят с лишним лет.

А как они оказались в Нью-Мексико?

Свой медовый месяц они провели в западных краях и решили там остаться. У Гектора были проблемы с легкими, и сухой воздух пошел ему на пользу.

В то время в Таосе осели многие художники. Мэйбел Додж [18] и компания: Дэвид Лоренс, Джорджия О’Кифф. Это как-то повлияло на их решение?

Никак. Гектор и Фрида поселились в другой части штата. Ни с кем из них они даже не встречались.

Они приехали туда в тридцать втором. А снова снимать кино, если я тебя правильно понял, Гектор начал в сороковом. Что происходило эти восемь лет?

Они приобрели четыреста акров земли. Цены тогда были фантастически низкие, вся недвижимость им обошлась, по-моему, в несколько тысяч. Фрида происходила из богатой семьи, но свободных денег у нее было немного. От бабушки в наследство ей досталось десять или пятнадцать тысяч. Мать не раз предлагала оплачивать ее счета, но Фрида отказывалась. Она была слишком горда, слишком упряма, слишком независима. Кого-то доить – это не для нее. Они с Гектором не могли себе позволить нанять большую бригаду рабочих для строительства дома. Архитектор, подрядчик – все это было им не по карману. Но Гектор был рукастый. Когда-то отец обучил его плотницкому делу, и он сам строил декорации для своих фильмов; сейчас этот опыт позволил им свести затраты к минимуму. Гектор спроектировал дом, и они построили его, более или менее, своими руками. Это был незатейливый одноэтажный коттедж с шестью комнатами. Им помогали трое братьев, безработных мексиканцев, ютившихся на окраине города. Первые годы у них не было даже электричества. И вода появилась не сразу: пару месяцев ушло на то, чтобы ее обнаружить и выкопать колодец. Собственно, с колодца все и началось. А уж потом они выбрали место для будущего дома и начали строиться. На все это потребовалось время. Это совсем не то, что въехать в готовое жилище. Они очутились в девственной пустыне, все надо было начинать с нуля. Ну а дальше? Когда дом был закончен? Фрида вернулась к живописи. Гектор, помимо книг и своего дневника, занялся садом. На годы это стало его главным занятием. Он очистил несколько акров земли и проложил довольно сложную ирригационную систему. Теперь можно было взяться за посадки. Я никогда не подсчитывала, сколько там деревьев; наверно, сотни две или три. Тополь и можжевельник, ива и осина, пиния и белый дуб. А до этого там не росло ничего, кроме юкки и полыни. Гектор насадил маленький лес. Скоро ты сам увидишь. Для меня это один из самых красивых уголков земли.

Вот уж чего не ожидал: Гектор Манн – садовод. Кажется, никогда еще он не был так счастлив, и это счастье затмило былое честолюбие. Все, что занимало мысли Гектора, были его Фрида и его земля. После всего, что он пережил, этого казалось достаточно – более чем достаточно. Он ведь, не забудь, продолжал замаливать грехи. Просто теперь это выражалось иначе, не разрушительно. По сей день он говорит об этих деревьях как о главном своем достижении. Фильмы и все остальное – это дело десятое.