Мир от Гарпа - Джон Ирвинг

— Приезжайте еще! — жалобно крикнул герр Теобальд, когда мы садились в машину.

Мама сидела в машине, закрыв глаза, и растирала пальцами виски, чтобы не слышать наших разговоров. Она утверждала, что это ее единственное спасение от столь буйной семьи, как наша.

Мне в этот раз как-то не хотелось докладывать об уходе за машиной, но я заметил, что папа старается сохранить беспристрастность; мы должны помнить, что дело превыше всего. На коленях он держал огромный блокнот, как будто мы только что завершили обычную инспекционную поездку.

— А что на счетчике? — спросил он.

— Прибавилось тридцать пять километров, — ответил я.

— Этот ужасный медведь был здесь! — заявила бабушка. — На заднем сиденье его шерсть и я чувствую его запах!

— А я ничего не чувствую, — сказал папа.

— И еще запах духов этой цыганки в тюрбане, — продолжала бабушка, — витает под потолком машины!

Мы с папой принюхались. Мама продолжала растирать виски.

На полу, между тормозом и педалью сцепления, валялись зеленые зубочистки. Такие зубочистки вечно торчали сбоку изо рта певца-венгра, издали напоминая шрам. Но я не стал о них говорить. Представил себе, как вся компания разъезжает по городу в нашей машине. За рулем певец, рядом человек на руках машет в окно ступнями, на заднем сиденье, между рассказчиком снов и его бывшей женой, сгорбился старый медведь, задевая огромной головой обивку на потолке машины, а его изувеченные лапы покоятся на массивных коленях. Ни дать ни взять добродушный, подвыпивший горожанин.

— Бедные, бедные, — вздохнула мама, не открывая глаз.

— Лгуны они и преступники! — бушевала бабушка. — Колдуны, беженцы, да еще впридачу выживший из ума медведь.

— Они так много работали, — сказал папа, — им просто не везет с призами.

— Им бы больше повезло в зоопарке, — сказала бабушка.

— А мне они понравились, — сообщил Робо.

— Не так-то просто расстаться с классом „С“, — сказал я.

— Они уже расстались, класс „Z“ — вот они кто! — сердилась Джоанна. — Нет, они вообще выскочили за пределы алфавита!

— Мне кажется, надо бы ввести еще одну букву… — сказала мама.

Но тут отец поднял руку, словно хотел благословить нас, и все замолчали. Он начал уже писать в своем огромном блокноте, и ему нельзя было мешать. Вид у него был суровый. У бабушки не было сомнений насчет приговора. Мама понимала, что спорить с ним бесполезно, а Робо все уже порядком наскучило. Я тем временем вел машину по крохотными венским улочкам. Свернув на Шпигельгассе, мы выехали на Лобковицплац. Переулок Шпигельгассе такой узкий, что в витринах магазинчиков видно отражение машины, и мне показалось, будто наше путешествие по Вене не более чем монтаж, трюк кинооператора, что-то вроде сказочного путешествия по игрушечному городу.

Бабушка мирно дремала в машине.

— Ты знаешь, — нарушила молчание мама, — вряд ли изменение категории будет иметь в этом случае большое значение.

— Да, конечно, — согласился папа. И он оказался прав. Так случилось, что много лет спустя я вновь попал в „Пансион Грильпарцер“.

Когда умерла бабушка — это случилось неожиданно, во сне, — мама объявила, что ей надоело путешествовать. Дело, однако, было в другом. Маме начал сниться тот же сон, что так мучил бабушку.

— Лошади все такие тощие, — сказала она как-то мне, — то есть я всегда знала, что они должны быть тощими, но не в такой же мере! И рыцари — я знала, что у них жалкий вид, но не настолько же…

Папа уволился из Туристического бюро и устроился в местную детективную контору, специализируясь на гостиницах и универсальных магазинах. Новая работа его вполне устраивала, только он отказывался работать на Рождество. Во время рождественских праздников, говорил он, немножко можно украсть.

С годами родители становились все мягче, и, думаю, на закате дней они были вполне счастливы. Воздействие бабушкина сна притупляли реальные события, и прежде всего то, что случилось с Робо. Он учился в частной школе, и его все там любили, но на первом курсе университета его убило взрывом самодельной бомбы. В последнем письме родителям он писал: „Серьезность радикальных группировок среди студентов сильно преувеличивают. А кормят нас просто отвратительно“. Опустив письмо, Робо пошел слушать лекцию по истории, и его аудитория взлетела на воздух.

После смерти родителей я бросил курить и снова стал путешествовать. Отправляясь в „Пансион Грильпарцер“, я взял с собой вторую жену — с первой мне никак не удавалось выбраться в Вену.

В папиной категории „В“ „Пансион Грильпарцер“ задержался ненадолго, а к моменту моего возвращения он вообще потерял разрядность. Хозяйкой пансиона была теперь сестра Теобальда. В ней больше не было грубоватой привлекательности — ее сменила циничная холодность незамужней тетки. Она давно утратила талию, а волосы приобрели бронзовый оттенок, отчего голова ее была похожа на медную мочалку для чистки кастрюль. Она не помнила меня, и мои вопросы ее насторожили. Поскольку я так много знал о ее давнишних приятелях, она, вероятно, вообразила, что я из полиции.

Певец-венгр куда-то уехал — еще одна женщина не устояла перед его голосом. Человек, который рассказывал сны, доживал свои дни в больнице для умалишенных. Его собственные сновидения превратились в кошмары, и он каждую ночь оглашал пансион душераздирающими воплями. Его прощание с обветшавшим зданием, рассказывала сестра Теобальда, совпало с утратой „Пансионом Грильпарцер“ класса „В“.

Герр Теобальд умер. Однажды ночью он вышел тихонько в коридор, привлеченный каким-то шорохом; ему показалось, что залезли воры. Но это был Дюна, одетый в полосатый костюм рассказчика снов. Почему сестра Теобальда вырядила так медведя, она не смогла объяснить, но вид насупленного зверя, едущего на велосипеде в костюме несчастного безумца, произвел на Теобальда такое сильное впечатление, что он схватился за сердце и упал бездыханный.

Человека, ходившего на руках, постигла не менее горькая участь. Его наручные часы застряли между движущимися ступеньками эскалатора, и он не успел вовремя с них спрыгнуть. Он редко носил галстук, чтобы не подметать им пол, но в этот раз, как на грех, надел; галстук запутался в верхних зубьях эскалатора и задушил его. Образовалась пробка — люди отступали на миг, а эскалатор выносил их вперед, и они снова отступали. Прошло довольно много времени, пока кто-то первым решился переступить через тело бедного циркача. На свете, как выясняется, много механизмов, смертельно опасных для людей, которые могут ходить только на руках.

После этого, сказала сестра Теобальда, „Пансион Грильпарцер“ лишился и класса „С“. Чем больше она занималась хозяйственными делами, тем меньше могла уделять внимания Дюне. Медведь совсем одряхлел и одичал. Однажды он напугал почтальона, тот на бешеной скорости помчался по мраморной лестнице вниз, упал и сломал ногу. Об инциденте сообщили в полицию, и к Дюне применили старинный городской указ, запрещающий пускать непослушных животных в места, посещаемые публикой. И Дюне было запрещено жить в пансионе.

Какое-то время хозяйка держала его в клетке, стоявшей во дворе, но там его постоянно дразнили дети и облаивали собаки, а из окон номеров, выходящих во двор, бросали еду (и кое-что похуже). Повадки Дюны становились все менее похожими на медвежьи. В нем обнаружилась хитрость, он притворился однажды, что спит, и почти сожрал кошку, причем не бродячую. Пару раз его пытались отравить, и он вообще перестал есть в этих невыносимых условиях. Оставалось одно — подарить его Шёнбруннскому зоопарку, но даже там засомневались, можно ли его взять. Он был беззубый, больной, возможно, заразный; к тому же он столько лет жил рядом с людьми, что ему трудно было бы привыкать к условиям зоопарка.

Прозябание в открытых всем ветрам „апартаментах“ во дворе „Грильпарцера“ не прошло для него даром; у него начался жесточайший ревматизм; в зоопарке погиб и его единственный талант — крутить педали велосипеда. Попробовав первый раз прокатиться на велосипеде, Дюна упал, и кто-то из посетителей засмеялся. А Дюна был обидчив, объяснила мне сестра Теобальда. Стоило кому-нибудь во время представления рассмеяться, он никогда больше этого номера не делал. Словом, его держали в Шёнбрунне исключительно из сострадания. Умер он очень скоро, через два месяца после вселения. От душевного и физического потрясения, объяснила сестра Теобальда, у него на груди высыпала какая-то гадость. И ему сбрили шерсть. А обритый наголо медведь, сказал один работник зоопарка, впадает в депрессию, которая очень скоро кончается смертью.

Я вышел в холодный двор пансиона и заглянул в пустую клетку. Птицы склевали в ней все до последнего яблочного семечка, и лишь в углу едва виднелся высохший холмик медвежьего помета, лишенного всяких признаков органического вещества, даже запаха. Он вызвал в моей памяти раскопанные останки жителей Помпеи, погибших под вулканическим пеплом. И я невольно подумал о Робо — от медведя осталось и то больше…