Слезы Магдалины - Екатерина Лесина

Иногда появлялась Абигайль Уильямс со своей вечной подругой. Притихшие девицы стояли, взявшись за руки, и пялились в спину Хопкинсу. Иногда они обменивались взглядами, быстрыми, как случайная пуля. И тогда уродливое личико Элизабет кривилось, меняя одну гримасу за другой.

– Она его убила, – сказала однажды Абигайль. Шепотом. Так, чтобы услышал лишь Джо. И когда он, вздрогнув, уставился на нее – вдруг да показалось, – кивнула.

И прежде, чем Джо успел схватить маленькую дрянь, та исчезла. Будто и вовсе ее не было.

Убила, убила, убила... убила ли? Возможно. После всего, что урод сделал.

Ну и что, если убила? Джо и сам собирался.

Не успел.

А она смогла. Наверное, случайно. Попыталась защититься и... дальше пожар? Тело одно. Если прежде Джо думал, что именно лже-Хопкинс избавился от бедолажки-Бетти, а уж потом сгорел волею Всевышнего, ибо подобная мерзость не имеет права на жизнь, то теперь...

Бетти убила. Она его, а не наоборот. Всевышний ни при чем, это сам дьявол подбросил огонь в костер, призывая верного слугу своего. А Бетти? Убежала?

Конечно, она ведь хрупкая, слабая, нежная... она испугалась содеянного, и не зря. В этом городе, где не осталось ни одного разумного человека, и за меньшие прегрешения отправляют на виселицу.

Логично? Правдиво? Да. Правильно ли? Джо не знал. Да и не интересовала его правильность, на другой вопрос хотелось получить ответ: если Бетти жива, то где она теперь?

Тело горело. Однажды накалившись изнутри, оно не желало остывать. Ломкий жар распространялся по косточкам, и Бетти ощущала каждую из них. Особенно пальцы.

– Ничего, скоро совсем потеплеет, – утешала Абигайль, говоря очевидное. И тыкала иголкой в беззащитное тело куколки, причиняя мучения тому, кто и без того уже мучился.

Если в мире есть справедливость.

– Этот Рыжий мне нравится. Он большой. И глупый. Легко управлять. Пойди за него замуж.

– Нет.

– Почему?

Острие иглы, на миг зависнув, пробивает черную горошину глаза.

– Потому что... потому...

Страшно. Опять больно. Опять бить и ни за что. Руки, которые почти перепилены веревками. Пустота внутри, что уже понемногу зарастала. Если подождать – долго-долго подождать, – то и совсем затянется, спрятав ненужное.

– Я просто не хочу, – Бетти ложится на другой бок, кладет голову на колени Аби и зажмуривается, когда маленькая ручка начинает перебирать волосы.

Грязные. Она вся грязная, что снаружи, что внутри. Убийца. Дитя тьмы. Обреченная.

– Мне кажется, что он знает. Или догадывается. Он глупый, но... чует. Вот тут.

Аби касается Беттиного лба и губ.

– Не выдавай меня.

– Не выдам, конечно. Но ты не сможешь прятаться вечно... вечно – это очень долго. А еще ты заболела. И если не станешь лечиться, то умрешь. Я не хочу, чтобы ты умирала.

Элизабет, сидевшая снаружи, заколотила по лодке. Камень с хрустом вонзался в доски, совсем как в кости.

– Он бы тебя увез. Спрятал. Очень хорошо спрятал. А потом, если бы вдруг стал обижать, то ты знаешь, что делать...

Жар становится невыносимым. Бетти хочет кричать, но закусывает губу. Нельзя-нельзя-нельзя... муки адовы. Заслуженные.

Для убийцы.

– Спи, моя дорогая.

– Дима? Дима, это ты? Не бросай трубку, пожалуйста. Послушай... нет, помоги. Я его сдала. Господи, что же я за дура! Нельзя тебе говорить, сделано, значит, сделано. Он же сам признался...

– Надька, ты?

– Я. Дима... он же убивал. Сам сказал, что убивал. И я подумала... он пришел ко мне. А Машка...

Димыч тряхнул головой, сбивая остатки сна.

– Так, погоди. Кто и в чем признался? И кого ты кому сдала?

Можно было не спрашивать. Вспомнился лысый тип в клетчатом костюме, требовавший назвать имя, и Наденькина ненависть, от которой он, Димка, пытался сбежать.

Трубка в руке всхлипывала и стенала, как буря за окном. Надька ревет? Она-нынешняя вообще плакать не умеет.

– Я замки сменила. В квартире. Она ведь моя, Влад сам бумаги подписал, – дрожащий голос, такой знакомый... Маняшка вернулась? Пробила ледяной панцирь чужой души. – Моя квартира... а он все не уходит. Я и сменила. Звонит. Я послала подальше. Не хочу видеть. Приезжаю, а он там... плохо ему.

За стеной гудит музыка, в щели оконные тянет сквозняком, и под батареей расползается темная лужа. Стены блестят. Днем тусклые, а ночью по старым обоям мерцают узоры плесени.

И вправду, ремонт пора бы сделать. Живет как бомж, и некого в том винить.

– В машину и в деревню его. А он по дороге говорит и говорит. Что сестру убил. Я и не знала, что у него сестра была... потом на меня кричать начал, что я ведьма. Ведьма! Кого сделал, с тем и живет. Злая была. Приехала назад и думаю, как долго оно продолжаться будет?

Бесконечно, как ночь за окном. Растянулась вдоль дорог, ухмыляется. Серо-сизая, в веснушках фонарей. Машины катятся, редкие – на часах почти три. Снова выспаться не выйдет. Женщина в слезах, женщину спасать надо. Только одеться сначала. Штаны-майка-рубашка. Пуговицы холодные, пальцы неловкие, трубка норовит выскользнуть, а Маняшка все плачет.

– Я и позвонила. Нет, не Гоше, а знакомой одной, которая его хорошо знает. Пожаловалась. Я же... я сказала, что Влад нажрался и в убийстве кается, что я видеть его больше не могу и... и нарочно ведь! Она передаст Гошке и скажет, где Влада искать.

Носки, ботинки, куртка. Дверь. Ручка кривая и с царапиной. Замок выплевывает ключ, и тот норовит резануть тупой кромкой по коже. Электрический свет и грязный коридор, уходящий в никуда, но перекрытый окном. Говорят, что в прошлом году кто-то из него шагнул, не то по пьяни, не то не выдержав крушения надежд. Врут.

– И они его найдут! – всхлипнула Маняшка, которая зачем-то притворялась чужой женщиной с мертвым именем Надежда.

– Ты же этого хотела.

Холодный ветер пощечинами приводит в чувство. С тобой играют, идиот. А и плевать.

Случайное такси как корабль, причаливший к необитаемому острову. Сонный шофер в шапке, надвинутой по самые брови. Приглашающий жест и торг на пальцах.

– Я... я хотела. И хочу. Нет, не понимаю. Ты появился, и все кувырком. Еще раньше я бы смогла. И счастлива была бы, а теперь... спаси его.

– Кого?

– Влада.

– Любишь?

– Нет. Но ты спаси. Ради меня. Ради той, которая была.

За бортом автомобиля реки улиц, случайные огни витрин и силуэты деревьев. Протянутые к небу руки молят о весне и о надежде. Не той, которая ждет Димку, но той, что настоящая.

Дом. Подъезд. Консьержки взгляд, случайная мысль – вот сейчас откроет журнал и занесет туда Димкин ночной визит в графу «преступления». А потом, после Димкиной смерти, журнал окажется на небе и придется отвечать по каждому пункту.

Надька встречала на пороге, заплаканная и растрепанная, слегка пьяная и все еще чужая.

– Пришел? Я не надеялась. Поцелуй. Просто поцелуй, ты же всегда хотел, но никогда не решался. Почему? Скажи, ты драться решался, а целовать нет? Если бы сумел, как знать...

Порог-граница, и за ним безграничность чужого мира, от которого нужно убежать, иначе будет поздно. А поздно – это почти никогда.

Руки на плечах, губы у щеки. Горячо и даже жарко. Испепелит. Остановиться и сбежать?

– Нет, не оставляй... хотя бы сейчас не оставляй меня. Это не я ушла, это ты бросил. Очень страшно быть брошенной, ты же знаешь.

Димка знает. Перед глазами списком бесконечным бегут прегрешения, бывшие и будущие. Отвечать придется. И за эту ночь прежде всего. За предательство.

Кого? Когда?

Раньше и теперь снова. И права Маняшка, это он сбежал. Не решился. Не сумел.

– Я тебя не люблю, – шепчет она, пытаясь ухватить губами мочку уха. – Ты не думай, не воображай...

– Не воображаю.

– Не люблю.

– Неважно.

Ложь, и оба знают. В окна луна уставилась. Наблюдает. Пишет. Будет сплетничать с подругой-консьержкой, но... это тоже ничего не значит.

– Ты ведь не уйдешь? – хватается за руки, хватая губами воздух. – Ты не уходи... пожалуйста...

– Конечно.

Окна дома ее были темны. И человек сделал еще один шаг – крошечный совсем, – уперся руками в забор и почти лег на него, шаткий. Тишина. Вернулась? Сбежала? И если да, то как теперь искать?

Никак. Все в руце Господа, и Он, всемогущий, однажды приведши ее в руки судии, сделает это вновь.

В мире не бывает случайностей, человек это понял однажды.

Дорога. Перекресток. Трехглазый светофор и блеклая зебра на асфальте. Машины ползут муравьиной шеренгой. Он на балконе. Смотрит. Прячется за рыжими коронами бархатцев, наблюдая за ней. Считает.

Когда досчитает до тысячи, дверь в квартиру откроется и ее визгливый голос убьет тишину. Ему не хочется, он нарочно растягивает секунды, пытаясь отложить неприятное мгновение, а сам смотрит.