Слезы Магдалины - Екатерина Лесина

Выпадение из мути, знакомая головная боль. Телефонная трубка, хрустнувшая под ногой. Кулаки, впершиеся в дверь. Стучался? Пытался сломать? Идиот, железная же.

Не идиот – псих, который умудрился забыть собственную сестру. Чего от такого ждать?

Собрав остатки телефона – куча разноцветных деталей в горсти, – Влад побрел к выходу. Наверное, можно было вызвать слесарей. Милицию. Службу охраны. Вместо этого Влад сел на лавочку у подъезда и попытался вспомнить. Если у него на самом деле была сестра, то почему получилось так, что она исчезла? Когда? Определенно в то лето, когда он сам попал в больницу. Авария... да, если была авария, то сестра могла погибнуть. Но смерть – это далеко не исчезновение. Остались бы вещи, фотографии, воспоминания родителей, соседей...

Стоп. Переезд и новая школа. И в деревню его больше не отпускали. И мама почти все время молчала. Папа говорил, что она болеет, но... выходит, родители пытались сохранить это беспамятство? Почему?

Возможно, потому, что именно он, Влад, виновен в аварии. А значит, и в смерти сестры.

– Ты... ты что здесь делаешь? Вставай давай! Господи, я же говорила, чтобы ты оставил меня в покое! Не можешь? Ненормальный... садись в машину! Садись, тебе сказала. Сергунь, помоги. Да не бойся, не видишь, что ли, он нажрался, как свинья. Свинья и есть. Тупая.

– Н-надька... – позвать на помощь. Пусть протянет руку, скажет, как ему быть и что делать. Надька умная и сильная, выдержит за двоих. Куда пихает? Пахнет в салоне отвратно, мятой. Его выворачивает, хотя блевать уже нечем.

– Боже мой, до чего ты докатился! А был нормальным человеком! Нет, Сергунь, не нужно. Иди домой. Я поздно приеду. Завтра встретимся.

Кто такой Сергунь? Влад не помнил. Он столько всего не помнил, что почти исчез в дыре, в которую превращалась голова. Сестра. Влад забыл сестру. Влад убил сестру. И теперь должен сдохнуть. Отсроченное возмездие.

– Убил? Ну конечно, что еще от психа ожидать. Не трогай руль! Руки убери, сказала! Мать твою, Влад, что ты творишь?! Разобьемся же. Куда едем? Домой. К тебе домой. Ты забыл, что теперь живешь в деревне? Да, да, домик в деревне. Уютненький и тихий. Ты там прячешься. Тоже забыл? Алена? Не знаю никакой Алены. Уже нашел. Потаскун ты. И псих. За что Машку избил? Кто? Ты избил! Да, Владичек, именно ты!

Когда? Тоже не помнит. Это просто кто-то украл память. Кто? Ведьма. Кругом ведьмы.

– И Машку ты ведьмой называл. У тебя мания. Ма-ни-я, говорю. Что это значит? У врача спроси. У психиатра. Господи, когда ж я от тебя отделаюсь, а? Связалась на свою голову. Нет, Влад, я тебя не люблю... и никогда не любила. Почему? А за что? Посмотри на себя. Весь такой сытый, довольный. Хозяин жизни. Ненавижу. И Димка тоже. Димка неудачник, но его жалко, а ты... это из-за таких, как ты, появляются такие, как мы. Да, Владичка, ведьмы. Сон разума рождает чудовищ. А у вас разум давно заснул, и совесть, и вообще все чувства. Вы врете про любовь, покупая игрушки, мы тоже врем, продаваясь. Спрос-предложение. Голая экономика. И никакого романтизма. Кончился.

Когда? Ему не сказали.

– Давно, Владичка. Еще когда я была глупенькой девочкой, которая верила, что клятвы что-то да значат...

Ее обманули. Бедная. Всех обманывают. И Влада тоже. Родители. Обидно, когда родные и врут. Зачем они замолчали, что он, Влад, убийца? Это ведь очень опасно оставлять убийцу на свободе.

Нужно было в больнице. Клетчатый пол. Медсестра. Илья Семенович... он хороший. Он разговаривает. А в кармане его солнце на цепочке. Совсем как у вчерашнего карлика.

– Ты не он. Но такой же. Прямо как с одного конвейера по выпуску чистых мальчиков. И мамаша у него снобка. Шлюхой меня назвала. Виноватой сделала. В чем? Вот скажи, в чем моя вина была? Разговаривала не так? Как научили, так и разговаривала. Одевалась бедно? Что было, в то и одевалась. Вела себя... кто мне рассказывал, как нужно себя вести? О да, теперь я умею. Но это я! Только я!

Она плачет? Устала от ненависти. Влад точно знает, что ненавидеть тяжело, хотя и не помнит, кого ненавидел. Илья Семенович точно бы ответил, ведь когда-то Влад рассказывал ему обо всем. Но вот беда, Влад забыл, кто такой Илья Семенович.

– Все. Приехали. Выметайся. Нет, я с тобой не пойду. Оставь меня в покое... и не надо так смотреть, иди лучше Алену свою найди. Пообещай ей золотые горы. Поверит. Мы всегда вам верим. Дуры.

Вопрос 10: Но самое отвратительное, бесчеловечное и немилосердное обращение с этими созданиями заключалось в том, что их связывали и бросали в воду – испытание, запрещенное как законом, так и совестью, которое обнаружитель должен объяснить.

Ответ: Не отрицаю, что многие из тех, у кого были обнаружены соски, подверглись такому испытанию и всплыли, другие, у которых отметин не было, тонули, а причины использования такого способа в следующем:

1. Хитрость дьявола настолько велика, что он убеждает многих из них приходить в суд по собственной воле, говоря им, что их соски совсем маленькие, так что никто их и не заметит. И находились такие, которые добровольно проходили пешком по десять-двенадцать миль для того только, чтобы их обыскали, а потом повесили (так было с пекарем Меггсом, который жил в семи милях от Норвича и был повешен во время выездной сессии суда в Норвиче за ведовство). Потом, когда они обнаруживают, что дьявол их обманул, они снова обращаются к нему, и он (как ясно из признаний сорока ведьм) советует им под присягой заявить, что они не ведьмы, а в доказательство требовать испытания водой, и клянется им, что они потонут и будут оправданы. На самом же деле он снова предает их, они всплывают, и его обман становится очевиден.

2. Результаты погружения в воду ни один суд не принимал в качестве доказательства вины.

3. Король Яков в «Демонологии» пишет, что ведьмы, как известно, отказываются от своего крещения, а поскольку вода является единственным элементом оного, то она не принимает ведьм в свое лоно, когда их туда бросают (за то, что эти еретики отвергают крещение), и потому они плавают сверху, как пена морская, которую вода не принимает, а бросает их туда-сюда, покуда не выбросит на берег, где и оставит высыхать.

4. Заметьте также, что нынешние ведьмы, стоит кому из соседей оскорбить их, назвав шлюхой или воровкой, тут же начинают кричать, ломать руки, проливать слезы и бегут с горькими жалобами к какому-нибудь мировому судье, доказывая тем самым свою глупость. Ибо, когда их обвиняют в ужасном, гибельном грехе ведовства, виновных в котором отторгает сама природа и стихии, они и глазом не моргнут и слезы не уронят.

Первое время Бетти спала. Долго спала. Иногда она просыпалась и пила воду. Иногда жевала влажный и безвкусный хлеб, запивая его водой. Иногда выползала из убежища, но тотчас возвращалась. Она не думала, откуда появляется хлеб и вода, кто ее раздел и снова одел, сменив грязное тряпье на тряпье почти чистое.

Она будто вовсе потеряла способность мыслить.

Во сне было безопасно.

– Бетти, Бетти, – порой казалось, что ее зовут, тормошат, спрашивают, требуют, но она, хохоча про себя, крохотной рыбкой ускользала сквозь сети чужих желаний.

Пусть их.

Дайте умереть. Не дали.

– Бетти! – Постепенно голос обретал плоть, становясь назойливым. Хлеб горчил, вода воняла тухлятиной, а мир вокруг наполнялся запахами.

Однажды она все-таки открыла глаза и подумала, что не знает, где находится. Потом, присмотревшись к черному небу с кружевом дыр – сквозь них тянулись желтые канаты света, – подумала, что место это определенно знакомо.

Песок. Ракушки. Череп с обломанным рогом. Оплывшая свеча. Свиной жир в горшочке. Хлеб и вода. Ботинки из козлиной кожи с черною шнуровкой.

Тонкие ноги в шерстяных чулках. Бледные руки с тряпичной куклой. Прозрачные глаза.

– Здравствуй, Бетти. Я так рада, что ты выздоровела, – сказала Абигайль, протягивая куклу. – Посмотри, что я сделала.

Серое полотно, скрученное жгутами, связанное в причудливые узлы.

Ручки-ножки... колени-локти... шейка. Голова. Не тряпичная, но из красной глины. И мукой покрытая, словно коростой.

– Похоже, правда? Я старалась. Для тебя. Для нас.

Острый нос, острый подбородок, редкие нити-волосы, ленточки-брови. И бусины-глаза, которые смотрят, как живые.

Бетти закричала.

Мэтью Хопкинс, враз постаревший, каждый день навещал пепелище. Он останавливался на границе, за которой начиналась чернота, и стоял, не шевелясь. Взгляд его, устремленный на останки дома, мутился. И сколько бы Джо ни пытался угадать, какие теперь бродят мысли в этой голове, не мог.

– Уедем, – предлагал он и каждый вечер себе обещал, что завтра точно. Но наступало утро, Хопкинс собирался к пожарищу, и Джо плелся следом.