Чудовище - Кейт Коннолли

Зачем отец оставил мертвую девочку?

Почему я об этом забыла?

И как она попала из отцовской башни в город?

Может быть, ее нашел колдун? Или отец скрывал от меня не только девочку, но и много другого тоже? При этой мысли поселившийся в сердце страх поднимает голову, но я отбрасываю его прочь. Отец меня любит. И город он любит. Зачем ему пугать горожан и возлагать вину на меня?

А вот колдуну — есть зачем. Сначала — беспамятство от яда, теперь — эта девочка… Я не знаю, что думать. Если колдун поработил отца, мы пропали.

Глаза горят, но я не могу отвести взгляд. Отец поднимает мать и уводит от тела ее ребенка. Мой отец тоже потерял мою мать. Разве может он причинить такую же боль другому? На сердце снова становится нехорошо. Мужчина прижимает женщину к груди так, словно боится и ее потерять. Толпа вновь взрывается криками:

— Чудовище заодно с колдуном!

— Ее убило чудовище!

Чудовище. Это я для них — чудовище. Они думают, что я помогаю колдуну. Это я-то! Меня саму убил колдун, а отец оживил. Крики «Убийца!» становятся громче с каждой секундой. Я зажимаю уши руками и отступаю за угол. Да, я виновата в смерти девочки, но все вышло случайно. Зачем отец оставил ее в лаборатории? Если бы я знала, что она так слаба, я бы никогда ее не ужалила. Я так хотела помочь этим людям, а они меня возненавидели.

Отец прав: люди — странные, ненадежные существа. Хорошо, что я больше не человек.

Когда крики стихают до беспокойного гула, я опускаю сжимающие голову руки. Слышен только один голос. Он обращается к толпе. Я выглядываю из-за угла — кто сумел успокоить разбушевавшуюся толпу?

На возвышении стоит седой человек. Я его знаю. За спиной у человека — дворец.

Это Оливер, и на голове у него корона. Он и вправду король.

Горечь, которую я испытываю при мысли о судьбе города, становится невыносимой. Это ведь о себе тогда рассказывал Оливер, о своей дочери, о своей жене, погибшей от руки колдуна. А я пересказала все отцу и почти позабыла. Жаль, я не могла им помочь.

— Прошу вас, успокойтесь, — говорит Оливер, поднимая руку. — Спокойнее. Случившееся ужасно и весьма прискорбно. Я понимаю, что вы сейчас чувствуете.

— Убийца! Казнить убийцу! И подручного казнить!

— Тихо! — кричит Оливер, но его почти никто не слышит. — Кровью дела не решить. Мы должны разорвать этот порочный крут из крови и мести. Мы похороним наших мертвых и сохраним свое достоинство.

— Надо найти чудовище и убить! — кричат в ответ из толпы. — Казнить убийцу! Казнить подручного!

Я снова зажимаю руками уши, чтобы не слышать этих страшных слов, которые толпа повторяет снова и снова, эхом разнося по всему городу. Я дрожу. Какой подручный? Они что, узнали, что меня послал отец? Я способна на многое, я сильнее их, но я боюсь. Им нужна моя голова. Меня убьют, если найдут.

А если узнают, что меня создал отец, то и его тоже.

Что бы он от меня ни прятал, какие бы ошибки ни совершил, он все-таки мне отец.

— Мы нашли подручного, он помогал чудовищу! — кричат из толпы. Люди расступаются, пропуская двоих, которые волокут третьего. Тот извивается и пытается вырваться.

Они бросают Рена наземь. Сердце у меня падает.

— Что? — говорит Оливер, бледнея.

Один из мужчин — я узнаю стражника, которого усыпил Рен, — выступает вперед, тычет пальцем в Рена и презрительно усмехается:

— Этот парень принес мне бутылку рома с сонным зельем. Сказал, мол, подарок от короля и совета, чтоб я лучше следил за чудовищем. А когда я проснулся, чудовище уже сбежало, да ключи-то оказались в другом кармане!

Завтрак так и рвется наружу. Глупо, как глупо! Зачем только Рен в это полез! Пошел ради меня на глупый риск — думал, наверное, что Оливер его защитит по дружбе. Но жаждущая крови толпа едва ли позволит королю вырвать у нее из лап жертву, дружи они хоть сто лет.

— Рен, это же неправда, да?

В голосе Оливера звучит предупреждение.

Рен встает на ноги и вздергивает подбородок:

— Нет, правда! Она не виновата в исчезновении девочек. И эту девочку тоже не убивала.

— Рен, как ты мог, — шепчет Оливер так тихо, что я едва слышу его за криками толпы.

— Я ее знаю. Она не такая, как мы, но она не чудовище!

Толпа оставляет его слова без внимания.

— Ты помогал убийце!

— Отпустил чудовище!

Стражник заламывает Рену руки за спину. Рен пытается вырваться.

— Она не чудовище! Это все колдун! Вы что, не понимаете?

— Рен, — говорит Оливер, — ты только ухудшаешь свое положение.

— Нет! Это дурачье не видит очевидного, хоть под нос им поднеси! — Он снова поворачивается к толпе: — Колдун вернулся, мы все это знаем. И если мы убьем ее, это нам ничем не поможет.

Толпа начинает расходиться. Мне радостно, что Рен мне верит, но в то же время стыдно за то, что прав он лишь наполовину, и только потому, что я лишила его памяти. Я ведь действительно убила ту девочку. Хотя остальных — спасла. Рена уводят вниз по улице, и он исчезает за чужими спинами. Куда его ведут?

Толпа рассеивается. Оливер, ссутулившись, стоит на краю возвышения. С ним остается лишь несколько стражников.

Меня трясет. С Реном хотят сделать что-то ужасное. Что-то такое, чего не может предотвратить даже Оливер, хоть он и король.

Нет. Моему Рену никто ничего не сделает. Не может помочь Оливер — помогу я.

Когда шум толпы начинает стихать, я крадусь прочь переулками. Не останавливаясь, я закрываю глаза и бегу, ориентируясь на звуки, издаваемые толпой. На исполненные злобы и ненависти крики.

Рену досталась вся та ненависть, которую они испытывали ко мне.

При этой мысли кровь во мне вскипает, а когти так и рвутся наружу, чтобы изодрать в клочья дурачье, которое не понимает, что виноваты во всем не мы, а проклятый колдун. Ну кто еще будет убивать девочек, скажите на милость?

Рен прав: они боятся. Могу ли я их за это винить? Нет, наверное. Но если с головы Рена упадет хоть волосок — о, тогда я найду виновных!

Исполнившись решимости, я бегу быстрее и вскоре оказываюсь совсем рядом с толпой. От ее шага дрожит земля, а издаваемый людьми шум терзает уши.

— Повесить предателя! — кричит чей-то голос. Ему вторит другой, и вот уже вся толпа хором повторяет:

— Повесить! Повесить!

Будь у меня не один ядовитый хвост, а десять, я бы пережалила их всех. Пусть бы замолкли, а Рен тем временем убежал.

Из-за сжатых зубов рвется скулящий звук. Просыпаются инстинкты, но я не даю им воли. Драться нельзя, бежать — тоже. Я должна спасти Рена.

Пригибаясь, я прячусь в тени у самой стены. За утлом — толпа и Рен. Я слышу скрип дерева и какое-то шуршание — веревки, наверное. Что они делают?!

Я закрываю глаза, и делаю глубокий вдох. Потом еще один. Боль в руках отступает. Я открываю глаза и выглядываю из-за угла. Толпа стоит вокруг деревянного помоста. На помосте — столб с перекладиной. С перекладины свисает веревка с петлей на конце.

Я озадачена — не понимаю, что это за штука. Впрочем, одно я знаю точно: ничего хорошего Рену она не сулит.

Я распахиваю плащ, высвобождая крылья и хвост. Их и так уже все видели, какой смысл скрывать. Кроме того, мне надо, чтобы крылья были свободны.

Какой-то человек тащит Рена к помосту. Рен отбивается. Лицо у него серое, как зола в очаге его дома.

Человек набрасывает Рену на шею петлю. Я начинаю понимать, зачем нужно это устройство. Оно пережмет Рену шею, и он умрет.

Ужас подбрасывает меня вверх. Я ловлю воздушный поток над головами толпы, распахиваю крылья и пикирую на платформу. Рен ошарашен, на лице его сменяется одно выражение за другим, но я не понимаю, что они значат. Когтями я рассекаю веревку у него на шее — толпа ахает, — потом обхватываю его за пояс и взлетаю.

Сначала раздаются крики, потом — свист стрел. Лететь не одной, а с человеком, который выше меня и тяжелее девочек, тяжело, но во мне бурлит адреналин. Я уворачиваюсь от стрел, виляю туда-сюда, и наконец мы оказываемся вне пределов досягаемости стрелков.

Мы летим над городской стеной. Рен цепко держится за меня, не открывая глаз. Он впервые меня обнял, но совсем не так, как мне мечталось. Он так близко, от него исходит тепло, которое я чувствую даже сквозь ткань платья. Я чувствую только его запах, слышу только его частое неглубокое дыхание. Он высокий, но я остро ощущаю, как он хрупок. Он не говорит ни слова, только дрожит. Боится высоты? Люди все-таки не летают, как я. Вот и лес, самая чаща, достаточно далеко от разъяренной толпы. Можно спускаться без опаски. Но если бы не боль в руках и крыльях — я бы летела с Реном вечно.

Я опускаюсь на землю, ставлю его на ноги и сразу жалею об этом, потому что не ощущаю больше его тепла. Он по-прежнему дрожит, и я никак не пойму выражения его лица. Никогда такого не видела. По крайней мере, в этой жизни. Может быть, я-прежняя его бы узнала.