Школа насилия - Норберт Ниман

И я теперь совсем спокоен. Собственно, я все время только пытался внушить ей, что все пока в порядке и мои дела в данных обстоятельствах идут прямо-таки превосходно. Не хватало еще, чтобы молодые девушки тревожились о таких старых пентюхах, как наш брат, а?

Надя. Она поворачивается на спину.

Нет, по правде говоря, я, конечно, только ужасно растроган. Доверием, которое она мне все еще оказывает, несмотря ни на что. У меня не хватает слов. Тем более я сделаю все, чтобы это доверие оправдать.

Поэтому сегодняшний день — последний день занятий, потом Рождество, потом Новый год я просижу один у себя в квартире, это будет кошмар, но я не сдвинусь с места. Буду сидеть и писать, по-настоящему писать, нет, не о тебе. О тебе ничего, ты же теперь почти не появляешься. Ты обратил внимание, разве я не прав? Может быть, я постепенно начинаю понимать, что это означает — реальность. И люди все еще существуют, хотя кажется, будто повсюду встречаешь только тебя, и даже я сам человек, хотя отнюдь не смог бы сказать, в какой мере я человек, насколько. Да, я буду писать о людях. Я буду говорить от первого лица, то есть писать по-настоящему, я выскажу все то, что можно высказать только на письме. Я обойдусь без персонажей, как сказала Надя. И без выдуманного сюжета. Я опишу людей.

И прежде всего обойдусь без тебя. С этого момента я тебя вырубаю. Ты погаснешь, а люди станут видимыми. Слова проникнут в эту непостижимость, ощупают ее изнутри. Да, «Я» уже стало немыслимым. Но я буду говорить «Я». Я посягну на то, что осталось нам как последняя мера всех вещей. Не Достоевский написал «Преступление и наказание», а Раскольников, этот убийца. Я тебя выключу. Наше последнее достоинство, наша последняя гордость. Там, где только что обретался только ты, возникнем мы, пусть схематичные, пусть прозрачные, но достоверные. Теперь я знаю, что значит писать. Я буду писать. Я попытаюсь.

Если подушечкой пальца провести по Надиному шраму, его еще можно почувствовать.

А теперь я ее разбужу.

IV. РОЖДЕСТВЕНСКИЕ КАНИКУЛЫ

1998-1999 гг.

Sо dress sexy, be decadent, enjoy the sexy DJs, sexy models and party. Move yourself with native sounds, house-expressions, funky friday night grooves. Rhythm machine. Fashion. Stilecht daneben, outfit to die for. Angel bizarre. No naked.

Сексуально одевайся! Полностью раскрепощайся!

Оттянись в конце недели! Сексуальные модели!

Сексуальные CD! На тусовку приходи!

Машина ритмов. Супермодно.

Прикид отпадный, стиль свободный.

Забавный ангел. Все отрываются.

Без одежды вход воспрещается.

Забавный, экзотический ангел. Поднялся с рассветом — курчавое покрывало над рябью реки. Распростер крылья, воспарил, крылья росли, пока не ударились в мое окно. Я представила себе, что могла где-то видеть его лицо. Я видела длинные прозрачные волосы, они развевались, завивались, страшно медленно перемещались по стеклам.

Прически — зашибись, очки — зашибись, топы выше пупка — зашибись. Пирсинги — зашибись. Джинсы и шузы — зашибись. Ни фига себе.

На фиг они нужны, эти брошюрки «Аттестат — что дальше?», которые постоянно суют нам в руки, чтобы мы заполнили их дебильные анкеты. «Вуз или техникум?» И меня все это тогда не интересовало. Потому что, в общем, меня не касалось. Остаться без работы? Как-то не очень это пугало. Подумаешь, прорвемся, есть связи…

У нас была масса связей, если мы отправлялись в город на уикенд. Ходили туда, где музыка и где каждый раз была особая атмосфера, своя культура, все одинаково танцевали, одинаково одевались. Это всегда сильно впечатляло. Хипхопперы, они, например, просто топтались. Все черные. Девушки в тюрбанах. В сандалиях. Босые.

Слоновья трава, марьянка, острая как нож. Я научился беречь от нее свою кожу. На той стороне деревня. Полдень, жара и мухи, и снова вставали эти картинки. Этот запах. Я знал, что меня ждет. У Кони хорошие мессы, чтение Библии и молитва. Самое лучшее, когда начинали петь. Мы танцевали, а потом отправлялись. Каждую пятницу еще и поклоны на коленях, в сторону Мекки. Алла-о-акбар. Я думал об этом, как каждый раз. От этого картинки уходили.

Я девчонок ненавижу. Стоит о них подумать, представить, как они выглядят, мне становится плохо. Всех людей, которые меня оттолкнули, я ненавижу. Прежде всего девчонок.

Ну вот, мы туда входили все, сколько нас было, четверо, пятеро, я показывал платиновую карточку. Там ведь был этот VIP-зал, что-то вроде галереи, откуда сверху смотришь на дансинг. Внизу все раскручивалось по полной, настоящие шикарные женщины, а мы, на галерее, так сказать, танцевали с ними. Ясное дело, они нас вскоре замечали, и я знаком подзывал их наверх.

Были, конечно, и другие совместные мероприятия. Загорать на пляже или другие вещи, которые обычно не происходят в группе. Но я никогда не знал, о чем говорить с этими, и они, я думаю, точно так же не знали. Все зависело от того, сколько один выпил и сколько другой заплатил. Кто хорошо выглядел. И потом мода там всегда длилась две недели. Их надо было выдержать. Тогда как раз была мода на правый экстрим. И правила типа: «Пей как ариец». Мне же ничего не оставалось, кроме как ладить с ними, я хочу сказать, даже если мне что не подходило, все равно надо было как-то вытерпеть. Я тогда ходил на луг, где устраивали стрельбы, где все-таки можно было развлечься. Я обычно напивался, без этого все равно нельзя. Но когда они, например, опять начинали свое, ну, насчет арийцев, я всякий раз, несмотря ни на что, покрывался гусиной кожей. Но сказать действительно не мог ничего. Я и сейчас не вижу в этом никакого смысла. То есть один раз я даже спросил кого-то из них, что это значит и что они на самом деле думают. «Ну, это же весело!»

Лупим лысых по макушке, пока не лопнет черепушка, лупим лысых по макушке, пока не лопнет черепушка, лупим лысых по макушке, пока не лопнет черепушка.

До исхода. Может быть смерть в гараже. Отравление угарным газом. Если концентрация 1000-2000 промилле (0,1-0,2%), смерть наступает через полчаса, а если концентрация выше, то через несколько минут.

А ведь если бы хоть немного сконцентрироваться на акции, все прошло бы по плану. Паршивые трусы — ложная пожарная тревога, и они разбежались. Крысы. Лемминги. Они пришли, и у нас все было схвачено. Эндрю, сказал я, видишь, все точно как я сказал. Бриттани, Пейдж, Стефани. Лемминги. Только пропасти не хватает. Они ее получат. Это наша забота. Я держал их точно на прицеле. Расстояние примерно сто метров. Крутой задний план, несколько деревьев прямо перед воротами, как будто нарочно для нас поставлены. Исходная позиция почти в точности как в тренировочном лагере в прошлом году. Только Кэндейси не появлялась. Наконец она вышла, смеялась, честное слово, она смеялась. Ты у меня перестанешь смеяться, Кэдди, подумал я. Как ты сказала, я не крутой, я больше не крутой, так ты сказала. Сейчас увидишь, как это круто. Скоро, крошка, вы все у меня превратитесь в стаю вспугнутых кур.

Шутки. Мы шутим утром, днем и вечером. Ловим кайф в кабаках, на улицах, в автомобилях. Шутки в кино. Смешные картинки. Анекдоты. Игра слов. Вроде вон той банки из-под пива, дребезжащей на гравийной дорожке. Ночные развлечения. На рассвете в конце августа море удовольствия на пляже, где устраивают пикники.

Теперь заскулил Мун. Я пустила его вперед, он положил лапы мне на колени, а на лапы свою голову. И взглянул на меня чистыми голубыми глазами. Они как вода. Как вечность. Я с ним разговаривала, про себя. Послушай музыку, Мун, говорила я, трепля его по загривку, он это понимал, моя рука была совсем спокойной, когда я пела. Death makes angels of us all, and gives us wings for we have shoulders. Смерть всех нас превращает в ангелов — и окрыляет, ведь у нас есть плечи.

Я не так хорошо понимаю немецкий, но обратно в Чехия не хочу, правда. Что там делать, работа нет, и зачем учить профессия? Германия красивая страна. Я покупила туфли в «Квелле», совсем дешево. Желтые, высокий каблук, настоящий супер. Лучше уж Германия.

Официант, как обычно, здесь, наверху, сервировал все на серебре. Мы танцевали. Собственно, фишка в этом. Но потом все больше людей захотели подняться на галерею. Я прислонился к парапету, сделал небрежный знак, и женщины, которым я в общем-то только несколько минут назад позволил подняться, поставили кое-кого стоймя. Я хочу сказать, они свое дело знали, для того их и позвали. Они действительно были крутые, эти женщины.

Ибо в час битвы ты всегда со мной. Я смотрел на небо. Я молился. Алла-о-акбар, только когда надо мной встанет твой крутой кривой серп, не будет обратного пути и для меня. Я знаю, однажды я собственными глазам увижу свою смерть. Каждую ночь я вижу, как умираю. Но пока меня убивают мои грезы, я останусь неуязвимым. Алла-о-акбар, вон лежит моя отрубленная ступня. Я молился. Они отшвырнули ее ногой в кусты. Потом другую, руки, лодыжки, предплечья, язык. Меня разрубят на мелкие куски и расшвыряют по земле, на пропитание большому зверю, который спускается с неба. Мои руки, которые тысячекратно убивали, мои губы, которые тысячекратно славили тебя, Алла-о-акбар. Я молился. Твоя зеленая земля покраснеет, а небо под конец почернеет. Я это видел. И каждый раз, опуская взгляд после молитвы, я знал, что не умру. Сегодня не умру. Меня коснулся Святой Дух. Великий зверь напал на людей, но я останусь неуязвимым.