Школа насилия - Норберт Ниман

В учительской я тоже ощущал какую-то взвинченность. Ряды завсегдатаев поредели, за столами мало кто сидит, все куда-то спешат, приходят-уходят. Даже спортивный ас Диршка с его громовым голосом записного остряка чувствовал себя неуютно и сегодня утром больше гавкал, чем порол чушь, а, отчаливая в направлении спортзала, насвистывал модный летний хит. «Будь моей куколкой Барби в кукольном мире Барби». Текст когда-то привязался, да так и застрял в голове, я сразу вспомнил: «Этот мир из пластика. Такая вот фантастика». Сейчас мне послышался в этом тексте сигнал к атаке.

Естественно, я пытался исподволь выяснить, что, собственно, произошло. Может, что-то случилось, о чем мне следовало знать. В ответ люди пожимали плечами, мямлили об усталости, о куче экзаменов перед каникулами, о затянувшейся дождливой погоде. Только Ральф Отт широко ухмыльнулся, услышав мои вопросы. Черт побери, мой срок в этой психушке, считай, кончается — вот все, что он сказал. Постучал себя по лбу и удалился. Неудивительно, думал я, глядя ему вслед, в конце концов, билет на Лос-Анджелес давно у него в кармане. Конец февраля, сразу как выставит оценки за полугодие, он же говорил мне еще летом. Теперь я ему завидовал. С одной стороны.

С другой стороны, все это странным образом раскрепощало мои нервы. Мало того, что прежнюю сверхчувствительность ко всякого рода шорохам вдруг словно ветром сдуло. Легкая паника, охватившая меня после броска камнем в окно, распространилась на общее положение и тем самым немного улеглась, чувство личной опасности отодвинулось на задний план. Некоторое время спустя действительно произошел довольно неприятный инцидент: какой-то шестиклассник одиннадцати лет в музыкальном зале ранил Герту в голову. И пусть в первый момент прозвучит цинично, но я, узнав об этом, прямо-таки вздохнул с облегчением.

Напряжение от этого не исчезло, но оно стало хотя бы осязаемым. Я так считал. Даже с Надей я разговаривал теперь в основном об инциденте с Гертой. Несмотря на благие намерения, после истории с разбитым окном мы все-таки поначалу продолжали тайно встречаться. Понятно, что не у меня на квартире, а где-нибудь в кафе. С облегчением, чуть ли не весело мы повторяли, что такое могло произойти в общем-то только с нашей печальной, трепетной Гертой.

Причем речь шла скорее о несчастном случае, неудачной шутке. Во время исполнения какого-то негритянского духовного гимна этот малец из шестого класса вдруг встал, ухмыльнулся и запустил в свою бедную учительницу музыки траспортиром. Сей метательный снаряд нанес ей, соответственно, зияющую рану над самым глазом и задел конъюнктиву..

Герта, вся в крови, с криком бросилась бежать по коридорам. Но даже то, что именно Кристель Шнайдер, обычно такая сдержанная, первой прибыла на место происшествия и в приступе ярости набросилась на мальчишку, нас отнюдь не удивило. Она вопила, колотила его, драла за уши и, наконец, повалила на пол. Она была готова протащить его за волосы по всему залу. И протащила бы, если бы коллегам не удалось удержать и с трудом успокоить ее.

И тут все заговорили о насилии. Оно стало темой номер один, которая доминировала в учительской, на родительском совете. Было образован некий штаб по чрезвычайному положению, быстро принято решение организовать совещание. Другие школы города стихийно последовали нашему примеру. Все были ошеломлены, взбудоражены, тем более что открывались все новые сомнительные, до сих пор скрывавшиеся инциденты. Всеобщее возмущение достигло пика, когда стала известна история с двенадцатилетней девочкой из реальной школы в северном районе города. Классный пикник на пруду, о нем писали в прессе, помнишь? Девочку раздели донага и, привязав к дереву, принудили к извращенным сексуальным действиям. Газеты описали инцидент во всех подробностях. Но учителей, родителей, общественность еще больше потряс тот факт, что рассказать об этом она отважилась только через полтора года, уступив настойчивым расспросам озабоченных родителей.

И конечно, число таких признаний росло с каждым днем. Все вдруг вообразили, что учителя погрязают в трясине порока, о которой, к несчастью, до сих пор никто не подозревал, и каждый ребенок стоит у края пропасти, имя которой одичание. Все больше чудовищных историй передавалось из уст в уста, и они становились все более фантастическими. В конце концов они навели такой ужас, что волосы вставали дыбом и люди усомнились в их достоверности. Окончательную точку поставила ученица седьмого класса, на полном серьезе утверждавшая, что у них в классе каждый понедельник перед началом уроков все передают по кругу термос с напитком вуду из человеческой крови, с помощью коего они хотят заставить учителей ставить хорошие оценки. Тут все вздохнули с облегчением. Просто возликовали. Хотя некоторые скептики, прежде всего Фриц Мёкер, пытались искусственно оживить дискуссию о том, какая доля ответственности за подобного рода эксцессы лежит на средствах массовой информации. Но люди, которые совсем недавно жадно поглощали факты и подробности, теперь с порога брезгливо отвергали любой материал на эту тему. Короткая фаза коллективной истерии миновала. То есть плавно перетекла в фазу подготовки к Рождеству, к обязательным декабрьским праздникам, общим покупкам и придумыванию подарков.

Зато в силу некой внутренней логики мое положение снова обострилось.

Я и сейчас думаю, что здесь есть какая-то связь. Пока латентная напряженность вытеснялась на поверхность, пока приходилось с ней справляться, пусть даже удовлетворяя нездоровый интерес, я чувствовал себя на удивление хорошо. Но как только ситуация разрядилась, как только общий ужас опустился на свою якобы привычную, мутную глубину, мое прежнее беспокойство вернулось. Словно весь этот абсурдный водоворот отпустил меня только на время, а теперь с новой силой затягивал в омут. Все это, конечно, глупости, а точное совпадение по времени некоторых печальных событий — чистая случайность. Когда они произошли, когда пришлось смириться с тем, что они произошли, и к тому же еще разразился этот террор, я чувствовал себя препогано, да что говорить, нервы совсем сдали.

Сейчас, когда я гляжу на Надю, то есть на эту стерню остриженных волос, на то единственное, чего не спрятало от меня покрывало, когда думаю об этом нелепом, проведенном почти в молчании вечере, когда вызываю в памяти гротескную тишину нашего приюта, я невольно качаю головой. Но я не обольщаюсь. Это прощание и останется прощанием. Естественно.

Я уже говорил, что дела вроде бы шли отлично. И занятия театрального кружка проходили весьма приятно. Над нами бушевали волны всеобщего негодования, а мы сидели внизу в подвале, читали по ролям «Сон в летнюю ночь». Я даже ощущал, как давление с каждым разом ослабляется. Все больше отступников возвращалось на репетиции. Я уверен, что вскоре никто из посвященных и не вспоминал о преодоленных недоразумениях. Напротив, настроение было очень хорошим. А когда чудаковатость Марлона или суховатые шутки Карин сталкивались с непроизвольно комичной, заунывной интонацией Майка Бентца или заиканием Кевина Майера, мы подчас смеялись до упаду.

Да, ты не ослышался, Кевин теперь тоже ходит на занятия драмкружка. В один, если угодно, прекрасный день, прямо посреди репетиции, дверь распахнулась, и этот кошмар всех учителей явился собственной персоной. Поначалу, когда наступала его очередь подавать реплику, воцарялось смущенное молчание. Ведь пока он выдавит из себя хоть один звук, может лопнуть всякое терпение. А какие звуки он тогда издает. Невероятно высокие, писклявые, монотонные. Кстати, волосы он теперь отращивает. У него маленькая роль ревнивого отца. «Ты обменивался с ней залогами любви, ты прокрался в ее сны» — в таком роде, на этом месте кто-то захихикал, «…соблазнами, пред коими не может устоять неопытная юность». После чего Марлон в манере Грязного Гарри обращался к девушке, исполнявшей роль дочери: «Твой отец для тебя вроде Бога, а ты для него — восковая фигура, которую он сотворил, и целиком в его власти сохранить ее или уничтожить». Его лихорадочно бегающие глаза альбиноса за толстыми стеклами очков казались огромными, все так и прыснули со смеху, правда, я тоже смеялся до слез. Даже Кевин рассмеялся со всеми или, лучше сказать, попытался это сделать. Он вообще теперь изо всех сил старается казаться общительным. В такие моменты Надя бросает на него изумленные понимающие взгляды. Он делает вид, что ничего не замечает. Две головы, еще недавно бритые наголо, два мира, и их способ коммуникации. Я уверен, что Кевину это доставляет удовольствие.

Его участие в репетициях означало некоторое изменение. Он пришел, а Амелия и Надин бывший друг Дэни приходить перестали. При этом Амелия была движущей силой театральной группы, они с Марлоном — самые одаренные из всех. Надя считает, что ко мне это не имеет никакого отношения. Она же всех допросила с пристрастием. Якобы они ничего не знают о брошенном в окно камне, понятно. Они якобы страшно испугались, когда узнали. Я даже думаю, что только этот испуг и всеобщая истерия по поводу случаев насилия помогли им отнестись ко мне довольно спокойно, с легкой иронией. Конечно, я плачу им взаимностью. Мне действительно казалось, что эта ирония, царящая теперь на репетициях, впервые помогла нащупать почву для взаимопонимания.