Небо помнить будет (СИ) - Елена Грановская

керосиновой лампы в свое отражение в зеркале, он обнаружил ранее не замеченное покраснение у нижней губы, которого, он уверен, с утра еще не было. Внезапное першение, небольшая боль с перерывами в горле. Покраснение небольшого участка кожи в области рта. Констан взял в руки лампу, вплотную приблизил лицо к зеркалу и посветил себе, раскрыв рот, высунув и разглядывая при огоньке свое горло. Он заподозрил что-то неладное, увидев нездоровый налет на корне языке и высыпания на слизистой. Закрыв рот, Дюмель сглотнул. В глотке на секунду запершило. Он подождал несколько минут. Ничего не происходило. Спонтанная реакция организма его обеспокоила.

Сперва Дюмель списал всё на осень, на простуду. Но потом вспомнил, что и текущей весной так же пару дней чувствовал дискомфорт. Тогда все прошло быстро, как-то само собой и не имело последствий. Тогда было уже тепло. И тогда Констан вспомнил о другом.

Он подумал, что организм уже странно реагировал последние пару лет, правда, это случалось лишь несколько раз и характер был несколько иной. Всё, казалось, проходило после нескольких дней беспокойства, но затем, через много недель вновь возвращалось — и вновь проходило. Тогда Дюмель подумал и — как бы ни хотел, чтобы это оказалось правдой — не отступал от мысли, что причиной раздражения мог стать Бруно. Хотя нет, не так. Не только Лексен, не он один. И он тоже. Они оба. Всему виной могла быть их связь.

Всё началось как раз после первых встреч на мансарде, в середине осени тридцать восьмого. Тогда появился зуд. Констан надеялся, что всё пройдет, тем более не вызывалось другого раздражения в органах. Но однажды Дюмелю пришлось отменить встречу, и они с Бруно в тот вечер так и не уединились: тогда Констан почувствовал сильное жжение, которое, слава богу, к утру прекратилось. Еще в тот день он насторожился и потом несколько дней прислушивался к себе, каждое утро и вечер запирался в комнатке и раздевался догола, становясь перед зеркалом, осматривая себя. Он обнаружил покраснения, но не стал обращаться в больницу. Что он мог сказать врачу? Он не уверен в точности, что всё дело было именно в близости с Лексеном, а если так, то тогда вскрывалась бы его личная жизнь и он должен был рассказать врачу о встречах с мужчиной, о контакте с ним. Откуда Дюмель знает, как поведет себя врач: может тот не станет лечить его из-за своих фобических предубеждений по отношению к людям, которые любят человека одного с ним пола? Дабы не стать несчастной жертвой, непонятым страдальцем, Констан отказался от мысли пройти обследование и, не видя ничего смертельного и страшного в покраснении и мелких высыпаниях на коже, обратился в аптеку и купил доступный вазелин, которым впоследствии пользовался каждый раз в период нового раздражения.

Он ничего не говорил Бруно. Он не хотел расстраивать своего мальчика. Тот так привязался к нему, так мучился, много дней ожидая, когда любовь Констана поглотит его с головой. Лексен так горяч и так страстен. Дюмель не будет его разочаровывать, отбирая у него то, что он любит — его самого, Констана. Он видит и чувствует, что Бруно полон сил, здоров и крепок, что его ни разу за время их знакомства не сломила какая-то болезнь. И если уж станет совсем невыносимо, он признается Лексену во всем. Дюмель был счастлив, что Бруно здоров. Несмотря на трагичный эпизод в своей жизни, связанный с отчимом, юноша, казалось, по счастью избежал заражения, что могло негативно сказаться на его мужском здоровье. Ведь Лексен ни разу не пожаловался Констану на плохое самочувствие. А может, он и врал ему порой, и мысли о том, что он не увидится с Дюмелем из-за болезни, заставляли его обманывать? Об этом Констан не узнает. Бруно далеко. Он не пишет ему. Но помнит. Как и Дюмель. Помнит чувственные объятия, объединяющие и связывающие обоих. Жаркие поцелуи требовательных горячих губ, что никак не утолят жажду и настаивают на новом глотке любви. Сильные руки, обвивающие пылающего желанием любимого. Ладони, познающие каждую клеточку взбудораженного тела. Волосы, разметавшиеся по матрасу и блестевшие в свете уличного фонаря.

Констан часто вспоминал один эпизод, одну из проведенных вместе с Лексеном первых волшебных ночей. Был сентябрь, как раз два года тому назад, оба укрывались под широким теплым одеялом, согревая друг друга своей близостью. Бруно лежал, прижавшись к Дюмелю и обнимая. Одной рукой он нежно ласкал его живот и талию, а голова покоилась на груди. Он невесомо касался ее любящими губами: одаривал легчайшими поцелуями, покусывал кожу, щекоча нос его темно-русой растительностью на теле. Констан лежал, глядя в окно на ночное холодное небо, и обнимал Лексена.

— Расскажи, как у тебя было в первый раз, до меня? — вдруг прошептал Бруно, уткнувшись Дюмелю в грудь. Он еще никогда не спрашивал о прошлом опыте, оба наслаждались лишь настоящим — друг другом, привыкая и познавая. Констан вздохнул и положил одну ладонь себе под голову. Лексен чуть отодвинулся и, положив голову на его согнутую руку, обратил на него внимательный взгляд.

— Я был чуть младше тебя. Я любил своего друга, — произнес Дюмель. — Как единомышленника. Как последователя христианства. Как человека, полного веры, силы веры. Я думаю, он тоже любил меня. Иначе мы так не поступили бы вместе с ним. Мы были друзьями детства и учились в одной школе, когда это случилось.

— А с женщинами у тебя случалось? — тут же спросил Лексен, когда Констан замолчал.

— Да. Да, было. Тогда же, в тот же день. И больше ни разу.

— Но почему ты выбрал?.. — Бруно замялся, не зная, какие слова подобрать, но Дюмель понял его.

— Союз мужчины и женщины, их любовь, несомненно, важны: благодаря мужскому семени женщина разрождается новой жизнью, — осторожно начал Констан, — но понимаешь… Мужчина, женщина — это лишь земные оболочки. Душа вечна, она бестелесна, она без пола и рода. Она — сама жизнь. Я принимаю библейские заветы душой — но разумом… Душа, чистая, безгреховная, вручается Богом внешнему тленному образу, тому идеальному, что создал Христос. Но чувства заложены в душе: вся любовь, вся привязанность к другой душе, не к человеку, не к оболочке — к душе. Я выбирал себе по жизни друзей, знакомых — тех, кто часто будет со мной рядом — по состоянию их душ, внутренней природе. Я, конечно же, люблю паству, люблю своих родных и соседей, люблю парижан. Но родная, близкая мне душа — это ты.

Дюмель повернул голову, глядя на