Четыре сестры - Малика Ферджух

– Надо придумать что-то другое.

– Не сегодня.

– Котята умрут.

– В пять часов у меня Лермонтов, и…

– Пойдем к ветеринару. Сейчас же.

Я вздохнула. Сказала «ладно», лишь бы быть вовремя у Лермонтова. И мы пошли к ветеринарше.

Из дневника Гортензии (тот же вечер)

После обеда живот скрутило еще сильней. Но нельзя было об этом никому говорить. Даже Мюгетте. Тем более она зациклилась на этой истории с котятами.

Я не знаю, поверила ли ветеринарша тому, что наплела ей Мюгетта (мы-де нашли котят в мусорном баке в центре города, за театром «Бургграф», эта девчонка просто тарн-и-Гаронна!), но она посоветовала нам оставить малышей ей. Ее ассистентка ими займется, будет кормить их специальным молоком, а потом, когда выкормит, то найдет, кому пристроить. Мне показалось, что это замечательный выход, и я пообещала принести котят.

Но Мюгетта сразу надулась, потому что придется с ними расстаться. Когда мы вышли от ветеринарши, я отпустила ее на автобус одну, мне надо было к Лермонтову, и я начисто забыла про котят!

Я подходила все ближе, и во рту появился странный вкус, язык тянуло до ушей. А в кишки будто прилетела армада кузнечиков.

Открыла мне, как обычно, Деде. В водолазке с люрексом, в круглых очках, в бирюзовой юбке, расшитой ломтиками арбуза, и с «Суреной» Корнеля, зажатой под мышкой. Как всегда, все это ей шло просто божественно. Она показала язык стене, с которой на нас с презрением смотрела Бетт Дэвис в фильме «всё о Еве».

– Лермонтов в жутком настроении, – сказала она.

Ничего сверхобычного.

Вот только сегодня мне читать… и Лермонтов указал на меня, как только я вошла.

– Мы слушаем вас, Верделен.

– Прямо… сейчас?

Я стряхнула несуществующие крошки со своей юбки без арбузов. И боком пошла к сцене. От мысли, что все глаза следят за каждым моим шагом, за каждым движением, на меня как будто навалились десятки тонн. Я поднялась на три ступеньки, но у меня не хватило духу встретить все эти взгляды, я уткнулась носом в текст и проблеяла:

– Исправленныыый щеееголь. Сцееена четвееертая, акт второоой. Это момент, когда героиня…

– Играйте.

Я глубоко вдохнула, язык прилип к нёбу, в ушах зашумело.

И вдруг – о-ля-ля! – мой голос заговорил.

На второй реплике кузнечики перестали скакать. Мой мозг заработал на подсознании, выхватывая вспышки пунктиром: облупившуюся штукатурку на стене напротив, мои ступни, похожие на пароходы. И еще была вода, которая капала с потолка на мой рукав, расплываясь темными точками.

Позже Деде сказала мне, что она плакала, когда я плакала. Но я плохо слышала, мой мозг был Мен-и-Луара, по-прежнему выхватывая вспышки пунктиром. Желтые очки нашего учителя. Его пухлые, хлюп-хлюп, щеки. Его нахмуренный лоб, удивленный, по-доброму, почти дружелюбно. а потом все эти руки парней и девушек, которые сжимали меня, трясли за плечи…

Эй! Что ты говоришь, Деде? Я плакала? Я? Когда это? Я думала, это капает с потолка…

– Верделен! – рявкнул Лермонтов. – вам нужно выучить сто две реплики до рождества!

– До рождества? – ошеломленно повторила я. – Сто две?..

– Роль Гортензии целиком. Считайте!

И я наконец поняла. Мы будем играть «Исправленного щегол я» на рождество, и Лермонтов дает мне роль Гортензии. Кузнечики тотчас заплясали свой рок-н-ролл.

– Спа… сибо, месье.

– Налегайте, Верделен. У нас всего несколько недель. Поторопитесь.

И я поторопилась. Прямиком в туалет.

Базиль снова появился в Виль-Эрве вместе с бурей, под вечер.

Он застал дома всех, ну, почти всех. Энид рисовала в тетради карту Франции и едва подняла на него глаза, Беттина, кажется, что-то сделала с волосами (но что?), Женевьева чмокнула его в щеку и ласково похлопала по спине пальто, чего он вообще-то не любил, а Гулливер играл партию в го с Гортензией.

– Добрый день, – поздоровался Базиль.

Он положил свой чемоданчик на стул и сел, приглаживая пальцем правую бровь. Никто не обращал на него внимания.

– Где Шарли? – спросил он через некоторое время.

– Для кого как, – ответила Энид над картой Франции.

Она рисовала реки. Главной задачей было не столкнуть Рону с Сеной.

– То есть? – переспросил Базиль.

– Смотря как тебя зовут.

Иной раз ему казалось, что обитательницы Виль-Эрве говорят на каком-то особом языке.

– Если ты Поль, – объяснила Энид, – она будет только завтра. Если ты Жан-Люк, она ушла ужинать с Жаком. Если ты Жак, она ужинает с Полем. Кто ты?

Базиль с утра вскрыл фурункул, сообщил о раке, диагностировал аппендицит и язву, выслушал жалобы мадам Пирамидонж, что было нелегко, и мадам Колокрикоз, что было еще хуже. Он вымотался. Однако у него еще оставался бесконечный запас терпения.

– Я Базиль, – сказал Базиль. – Мне просили что-нибудь передать?

– Базиль? Минутку, я подумаю. Это не ты тот парень, что регулярно приходит готовить нам кускус?

– Я самый.

– Который делает вид, будто спит в кабинете, а сам крадется в комнату к моей старшей сестре, когда все…

– Шарли на чердаке! – перебила Женевьева. – Она будет рада тебя видеть!

Базиль благодарно кивнул. Он встал и, проходя мимо Энид, указал на ее карту Франции.

– Смотри-ка, – сказал он. – Твоя Бретань что-то слишком задружилась с Лангедоком-Руссильоном.

Он скрылся на лестнице. Беттина последовала за ним. Но на чердак он поднялся один, она остановилась на втором этаже. И забаррикадировалась в своей комнате – в энный раз за день и за неделю.

Она легла поперек кровати и уставилась на угол подушки. С тем же успехом это мог быть край простыни. Или пуговицы пододеяльника. Но подушка была рядом. Она снова вспоминала вечеринку у Жерсанды, когда Мерлин появился в коридоре света, обнял ее и закружил в танце. Вспоминала его в кино. Какой он был ласковый, и забавный, и услужливый. Вспоминала бассейн, его красивые прыжки, его поэтичную улыбку…

Она все бы отдала, чтобы сменить пленку. Весь фильм, диалоги и сценарий. Переключить канал, чтобы не было всего плохого, что она сказала и сделала. Ей так хотелось, чтобы он снова обнял ее. Она сказала бы ему, что он красивый. Ей даже хотелось, чтобы… чтобы он лизнул ей щеку, да-да. И пусть Дениза и Беотэги считают, что это буэээ.

Но все пропало, было слишком поздно. И так больно, что она не могла даже плакать.

* * *

Ветер стих, но холод никуда не делся. Свифт, любимый нетопырь Энид, больше не прилетал повисеть на буке у окна. Он зимовал в своей тайной пещере вместе с собратьями.

Одной Женевьеве еще хотелось спускаться на пляж. Но в этот день ей все же удалось оторвать Гортензию от ее чертовой-долбаной-окаянной-пьесы,