Против всех - Анатолий Афанасьев

Интеллигентка, и до того проявлявшая признаки отчаяния, но, несомненно, бывшая в доле, артистически разрыдалась.

— Боже мой! Откуда я возьму?! Такие деньги! Вы с ума сошли? Я бедная прачка.

Усатый се успокоил:

— Ничего, гражданочка, последний кон. Если никто не выиграет, поделим деньги на троих. Справедливо?

— Не выйдет, — угрюмо возразил перебинтованный. — Мне телик нужен. У меня дома даже радио нету.

Мышкин вывернул отощавший кошелек.

— Похоже, я голый. Как же быть?

Сбоку к нему подтянулся угреватый крепыш, азартно хлопнул себя по бокам.

— Раз так, вхожу в долю. Даю полторы штуки, но выигрыш пополам. Годится?

— Давай, — сказал Мышкин. Забрал у крепыша пачку мятых сторублевок, уже, видно, не первый раз ходившую по рукам, посмотрел в глаза шоумену.

— Позволь-ка, кон пересчитаю. Не мухлюешь ли ты, братец.

— Да вы что?! — усатый выразил возмущение, затрепыхался, но, завороженный сиянием бельма, не успел уследить, как Мышкин вырвал у него из рук здоровенный пук ассигнаций — доллары, сторублевки, мелкие купюры. Все деньги Мышкин аккуратно сложил в пухлую колоду, старательно расправил уголки и опустил в карман пиджака. Затем сомкнутыми пальцами нанес усатому страшный удар в переносицу. Вторым ударом свалил с ног крепыша-заемщика, а перебинтованного поймал за уши, потянул и хряснул мордой о колено, при этом раздался такой щелчок, будто лопнул воздушный шарик. Все это Мышкин проделал деловито и быстро, по рыночной тусовке пронесся глухой, восхищенный вздох.

Однако отступление к машине затруднилось. Двух бритоголовых шавок из группы поддержки он легко стряхнул с себя, но не успел шагу ступить, как перед ним возникли еще трое, и эти были опаснее: унылые, воровские глаза, волчьи оскалы. Щелкнули синхронно кнопочные ножи.

— Вынь деньги, дяденька, — распорядился один. — Положь на пол.

— Хрен тебе.

— Окстись, все равно живым не уйдешь. Отбомбился, дядя.

Надвигались умело, врассыпную, лезвия плыли низко над землей — тоже воровская, знакомая ухватка. Придется попотеть, подумал Мышкин. Краем глаза ухватил, как очухавшийся крепыш кому-то машет рукой, кого-то окликает из своих. Сколько их тут на рынке натыкано — неизвестно, но похоже, целая роща.

Мышкин расслабился, приготовившись к первому броску: скорее всего, кинется вон тот, рыжий, рот в пене, нетерпеливый…

И тут сбоку, от скобяной лавки, раздался женский визгливый окрик:

— Стой, падлы! Перещелкаю, как сук! — и следом два негромких, характерных хлопка. Вот это да! Роза Васильевна подоспела.

Стояла в надежной стрелковой стойке, спиной к стене, в сжатых, вытянутых руках — массивный «стечкин». Бандюги оторопели.

Чтобы их обогнуть и очутиться рядом с женщиной, Мышкину понадобились доли секунды.

Хотел забрать пистолет, не отдала.

— В машину, Сапожок. Быстро.

Откуда что взялось: блеск глаз, повелительный голос, как у взводного, стремительная боевая осанка — поневоле Мышкин залюбовался.

— С тобой, Роза Васильевна, хоть в разведку, — заметил восхищенно.

До «ситроена» дотянули без затруднений, хотя братва кралась следом, но на почтительном расстоянии: понимали, чертова баба не шутит.

Мышкин сел за баранку, Роза Васильевна стояла у открытой дверцы, ждала, пока включит движок, но уехать сразу не удалось. Дорогу перегораживал зеленый «жигуль», правда, с водилой внутри. Пока он сдвигался в сторону, давешняя голоногая девчушка, помощница усатого, привела мента в капитанской форме. Мент, не обращая внимания на Розу Васильевну с пистолетом, бесстрашно рванул дверцу. Мышкин опустил стекло.

— Тебе чего, служивый?

— Нарушение общественного порядка, — объяснил милиционер. — Придется пройти в отделение.

На вид ему лет сорок, упитанный, матерый, с конопатой рожей. Конечно, из одной компашки с лохотронщиками, закупленный с потрохами. Но серьезный, неулыбчивый, для пущего страха — рука на расстегнутой кобуре.

— Чего я нарушил? — спросил Мышкин.

— Вот девушка жалобу подала. Приставали к ней.

— Приставал, приставал! — внезапно заблажила девица, будто ее шилом кольнули. — Чуть невинности не лишил. Налетел, как вепрь. Арестуйте его, дяденька, арестуйте. Это маньяк!

Опять скопились ротозеи, на время отпугнутые стрельбой, и трое ножевиков маячили неподалеку, ждали момента. Пока что их Роза Васильевна держала под прицелом, поводя дулом из стороны в сторону.

— Видите, — сказал мент. — Попытка изнасилования в публичном месте. Это чревато. Предъявите документы.

— Сунь ты ему зеленую, чтобы отвязался, — зло крикнула Роза Васильевна.

— Зеленую?! — девицу чуть шок не хватил. — Да он все бабки заначил. Зеленую! Мы их печатаем, что ли?

Мышкин отслоил в кармане из кучи несколько бумажек наугад, протянул через окно.

— Чем богат, служивый, не обессудь.

Милиционер деньги взял, но о чем-то тяжело задумался. Аж конопушки побледнели. Роза Васильевна прошипела через капот:

— Ты что, Сергей Иванович, Абдуллая забыл? Хочешь, чтобы сам приехал?

— Абдуллая я не забыл, — капитан отступил на шаг и добавил специально для Мышкина: — Ты пока на наш рынок не ходи. Тут своих разбойников хватает.

— Спасибо за совет, — поблагодарил Мышкин и поспешно поднял стекло, потому что шебутная девица нацелилась ему ногтями в лицо.

С тем и отъехали благополучно.

Возле метро «Профсоюзная» Роза Васильевна велела притормозить. Закурили. Отдышались.

— Ты меня нынче, Роза Васильевна, вполне возможно, от смерти спасла. Теперь я твой вечный должник.

— Плохой ты друг. У Абдуллая репутация, его все знают, чего теперь скажут?

— Любишь Равиля?

— Как любишь? Он — хан. Служу ему.

Мышкин поднял у нее с колен «стечкина», перегнулся на заднее сиденье, убрал пистолет в сумку. Эта женщина его волновала. В ней таилась первобытная, гордая сила, какой изредка природа одаряет своих избранниц, но с непонятной целью.

Он вдруг догадался, отчего она бесится.

— Хочешь уйти от него?

Вопрос упал тяжело, и женщина взглянула на него со странной гримасой.

— Откуда узнал?

— Я — странник. Брожу по земле… Кое-чего вижу, кое-чего понимаю. У тебя в сердце тоска. Откройся — полегчает. Я Равилю не скажу.

В мгновение ока она переменилась. Заблестели глаза, губы приоткрылись в белоснежной улыбке.

— Я ему сама говорила, — произнесла отрешенно. — Он не отпускает. На мне урок, проклятие рода. Абдуллай может его снять, но пока не хочет. Говорит, рано.

— Давно ты в Москве?

— Пятый год уже…

— Пойдешь со мной?

— Куда, Сапожок?

— У меня тут дела небольшие, а после уйдем на Урал. Там твоя родина. Москва не для тебя. Здесь сгинешь без пользы.

В ее глазах засветилось что-то смутное — мольба, упрек?

— Зачем я тебе?

— Не знаю, — признался Мышкин. — Мы с тобой оба жизнь прожили. Давай начнем новую.

— Так не бывает, — сказала она.

— Сплошь и рядом, — уверил Мышкин.

…Переулками подъехали обратно к рынку и на сей раз припарковались хитро, заехали во двор больницы.

— Как одна-то пойдешь, — усомнился Мышкин. — Не перехватят ли?

— Не волнуйся. Меня на этом рынке ни одна вошь не тронет.

— Ух ты!

Чудная штука! Час назад глядела на него рысью, бревном не собьешь, а после задушевного, нечаянного разговора со смуглого лица не сходила улыбка, молодившая ее на десять лет.

— Только не дерись пока ни с кем. Хорошо?

— Да тут вроде не с кем. Это же больница.

Едва ушла, к машине приблизились двое мужчин в синих халатах тюремного покроя, в тапочках на босу ногу. О чем-то шушукались, цепко на него поглядывая. Мышкин открыл дверцу.

— Вам чего, ребята?

— Михалыча не видел? — спросил один.

— Нет, не видел.

— Не его ждешь?

— Нет, не его.

Переглянулись многозначительно, опять зашушукались. Морды у обоих озабоченные.

— Куревом не богат, хозяин?

Мышкин угостил их сигаретами, сам закурил за компанию. Знакомство состоялось.

— Михалыча час назад послали, — пояснил тот, который постарше и более изможденный, — и до сих пор нету. У тебя это… с финансами как?

— Нормально, — сказал Мышкин.

— Может, это… К Вадику баба скоро придет. Сразу отдадим.

— Сколько надо?

— Двадцатки хватит… Тут это… рядом… рязанская в ларьке. Неплохая на вкус.

Чем-то родным, незабвенным повеяло на Мышкина. Из тех времен, когда люди были проще. Он отдал мужикам пятьдесят рублей.

— Вадим мигом слетает, это же не Михалыч, — радостно пообещал мужчина. — Тебе самому ничего не надо?

— Пока все есть.

Больной протянул ему руку:

— Николай.

— Харитон, — представился Мышкин. — В халате-то он как же?

Но Вадика и след простыл. Пока он отсутствовал, Николай поделился с Мышкиным своими заботами. Оказалось, угодил сюда с инфарктом на нервной почве. Довели лихие житейские передряги, связанные с чувством ответственности, которое у него обостренное от природы. Если другим на все наплевать, то он так устроен, что любую мелочь принимает близко к сердцу. Когда их лавочку, где он работал слесарем, окончательно прикрыли, он с расстройства взялся керосинить и пил подряд, пожалуй, около полугода. Но однажды, протрезвев, обнаружил, что любимая супруга Настена, с которой прожили в согласии неполный четвертак, оставила его с носом. Да и великовозрастного сынка-балбеса Никиту прихватила. Вывезла из квартиры всю обстановку, а ему оставила записку, которую он процитировал Мышкину на память: «Протрезвеешь, нас с Никитушкой не ищи и больше не звони. Как ты был, так и остался подлецом и Иудой».