Против всех - Анатолий Афанасьев

— Хочет повидаться.

— Но ты-то тут как затесалась?

Анечке выпал денек много раз подряд краснеть.

— Извините, Прасковья Тарасовна… Расспрашивал, я и сказала, что у меня жених есть. Ну и назвала Егорку. Нельзя было, да?

— Неосторожно, — совсем уже ледяным тоном произнесла Тарасовна. — Очень неосторожно, девочка. Ты хоть знаешь, кто такой Никодимов?

— Знаю. Он колдун и миллионщик.

На этом месте их беседа неожиданно прервалась. Открылась дверь, и вошли двое мужчин злодейского вида. Один — прямо копия дракончика из пасхального яичка, но в добротном темно-синем костюме. Второй — еще чуднее: не урод, нет, напротив — лощеный господин, безукоризненно одетый и причесанный, с продолговатым, выразительным лицом, но такой бледный и при этом с пустыми, кажется, даже без зрачков, глазами. Анечка так сразу и окрестила их про себя: дракон и покойник. Она еще не предчувствовала, как замыкается в эту минуту круг бытия, связывающий их с Егоркой. Об этом могла догадаться Тарасовна, но ей было не до размышлений.

— Анечка, — сказала напряженно. — Ступай домой. Завтра приходи, письмо почитаем.

Анечка не могла уйти, даже если бы захотела, потому что один из гостей заклинил дверь на «собачку». Визитеры еще ничего не сделали худого, а у нее душа ушла в пятки.

— Что вам надо? — спросила Тарасовна. — Кто вас сюда пустил?

Мужчины приблизились к столику, и один, «дракон», опустился на стул за спиной у Тарасовны, а второй уселся напротив. Теперь Анечка увидела, что зрачки у него все же есть, но крохотные, как две спичечные головки. Он грозно прошипел:

— Почему не пришла на прививку, старая грымза? Тебя же два раза предупреждали.

— Чихала я на ваши предупреждения. — Тарасовна, побагровев, наклонилась вперед, будто собиралась забодать «покойника». — Тронете хоть пальцем, Харитон вас из-под земли достанет.

«Дракон» за ее спиной подавился хриплым смешком, а «покойник» сунул в рот сигарету.

— Эх, маманя, — заметил с оттенком сочувствия. — Крутая ты баба, а так ничего и не поняла в этой жизни… На, подпиши документ. Учти, нам все равно, подпишешь или нет, а тебе подыхать будет легче.

Положил на стол лист, на котором, как видела Анечка, ничего не было написано, лишь вверху крупно набрано слово «Декларация» и внизу оттиснута печать с двуглавым орлом.

Тарасовна смотрела в глаза «покойнику» и все больше багровела. Опытная медсестра, Анечка понимала, что у бедной женщины скакнуло давление, но не знала, как помочь. Сидела ни жива ни мертва. Ни разу в жизни ей не было так страшно.

— Отпустите девочку, — попросила Тарасовна. — Она-то вам зачем?

— Будешь подписывать или нет?

— Со старухой, наверное, справитесь, соколики приблудные, но Харитона вам не одолеть.

— Возьмем и Харитона твоего, — беззлобно заметил «покойник». — Куда он денется. Твои же сыночки сдадут. И подпишут за тебя все, что надо.

Анечка нашла в себе мужество, пискнула:

— Ой, Прасковья Тарасовна, да подпишите им чего просят. Я вас умоляю! Вы же видите, какие это люди. Подпишите — и они уйдут.

— Ишь ты, — ухмыльнулся «покойник» могильной ухмылкой. — Телка безмозглая, а понимает лучше тебя.

Тарасовна сказала:

— Нет, детка, они не уйдут. Они по мою душу пришли.

— Тоже верно, — согласился «покойник». Его товарищ важно изрек:

— Хватит с ней канителиться, Троха. Зачитай приговор.

Тарасовна обернулась к нему.

— Приговор? Это чей же?

Ответил опять «покойник»:

— Приговор самый натуральный, от властей. Это ты грабила народ безнаказанно, у нас все по закону.

Тарасовна была ошеломлена не меньше, чем Анечка.

— У вас? По закону?

— А ты как думала? Мы не бандиты. Значит, так. — Жестом фокусника «покойник» достал из кармана пиджака еще один, свернутый в трубочку листок и начал читать, хотя Анечка видела, что бумага чистая и даже без печати и без слова «декларация». — Первый пункт: неуплата налогов… Тебе же, бабка, добром говорили, отдай пятьдесят процентов и живи спокойно. Не захотела… Второй пункт: валютные спекуляции… Ты почему счет закрыла в «Альтаире» у Монастырского? Из-за бугра калачом поманили? Что ж, пеняй на себя… Третий пункт: захват земельных угодий. Предупреждали, не лезь на Лебяжье озеро. Полезла… Пункт четвертый…

— Может, хватит, сынок? — перебила Тарасовна. — Или не натешился еще?

— Хватит так хватит. По всем статьям наказание одно — высшая мера.

Слушая, как гнусавый «покойник» бубнит по чистой бумажке, Анечка немного успокоилась, решила, что это, скорее всего, какая-то игра, затеянная по незнакомым ей правилам, не может все это происходить всерьез. Так не бывает. Сейчас мужчины рассмеются, суровая будущая свекровь нальет всем по рюмочке вина, и они полюбовно разойдутся, и не ей, несмышленой, судить, какой смысл в этой страшноватой поначалу игре. Лишь бы все поскорее закончилось.

Оно и закончилось, но не так, как она ожидала.

— Хоть какой-то стыд у вас есть, — укорила Тарасовна. — Говорю же, отпустите девчонку. Ей-то за что пропадать?

Не ответили. Человек-«дракон» выпустил из рукава черный шнурок, наподобие детской скакалки, и с умным видом накинул его сзади на шею Тарасовны. Потом встал и, перехлестнув скакалку крест-накрест, одной ногой наступил женщине на позвоночник, вдавив ее в стол. Товарищ помог ему, ухватив старуху за уши. Тарасовна прохрипела: «Передай Егорушке…» — но языку нее вывалился, из красного лицо стало сизым, и глаза поплыли Анечке навстречу, как две всплывших из речной глубины серебристых ягоды. В них столько было печали, сколько не выдерживает человеческое сердце.

Анечка охнула и повалилась набок.

Когда очнулась, мужчины прикуривали от зажигалки.

— Надо еще в Центральную заскочить, — сказал «дракон». — Там сегодня вроде выдача.

— А эту куда? — «Покойник» ткнул пальцем в Анечку. — Следом за бабкой?

— С какой стати? Ты ее знаешь?

— Нет, а ты?

— Так чего самовольничать?

— Не здесь же оставлять.

— Никто и не говорит. Забросим по дороге к Рашидову в контору, пусть сами разбираются.

— И то верно. Оттянуться не желаешь? Гляди, какой задок. Сам напрашивается.

— Некогда, брат. Говорю же, выдача в Центральной…

Харитон Мышкин побывал на краю Ойкумены и вернулся в Москву. Он так запутал следы, что сам себя почти утратил прежнего, но славянское, звериное чутье пути, ведущего к родному дому, хранилось в его сердечных нервах, как вечный талисман.

Ранним августовским утром сошел с электрички на Павелецком вокзале и погрузился в смутный гомон Зацепы. Сладкая тягота свидания томила душу. Он видел то, чего не видели другие. Сквозь незнакомое, нелепое нагромождение стеклянно-бетонных зданий, просторных площадей и безликих проспектов память угодливо возвращала к глазам иное Замоскворечье — с низкими кирпичными домами, с густым дребезжанием трамвайных линий, с затейливыми двориками, где можно было затеряться, как в пещерах, и с таинственным ароматом цветущих акаций. Та Москва, которую он помнил по детским впечатлениям, канула в небытие и вместе с нею перенеслись в вечность суматошные, озорные, суровые и веселые люди, когда-то населявшие эти места.

Недолго он грезил, но появилось такое чувство, будто умылся родниковой водой.

В глубине дворов разыскал чудом уцелевший трехэтажный особняк, с облупившимся, как лицо старой проститутки, фасадом, с маленькими окнами и с единственной дверью, казалось, наполовину вросшей в землю, — но пуговка электрического звонка была на месте и клеенчатая обивка на двери точно такая же (или та же самая), что полвека назад. Мышкин и не сомневался, что так будет.

Звонок, правда, не работал, и он саданул в дверь кулаком.

Открыла женщина лет сорока, закутанная в длинное цветастое платье — на смуглом худом лице яркие, черные плошки глаз.

— Тебя не знаю, — сказала она. — Ты к кому?

— Равиль меня ждет, — ответил Мышкин.

— Какой еще Равиль? Нет тут никакого Равиля. Ступай отсюда, странник.

На всякий случай Мышкин вставил в дверь ногу.

— Не дури, девушка. Я знаю, он дома, и он меня ждет. Не веришь, пойди спроси.

— И что сказать?

— Скажи, Сапожок приехал.

— Зачем приехал?

— Не зли меня, Роза, получишь в лоб.

На смуглом, красивом лице удивление.

— Откуда меня знаешь, а?

Мышкин решил, что хватит переговоров. Отодвинул цветастую женщину плечом и шагнул в затхлый полумрак прихожей, где под потолком болталась единственная лампочка на голом проводке. Уверенно прошел коридором, толкнул одну дверь, другую, женщина еле за ним поспевала, бормоча себе под нос то ли ругательства, то ли молитву.

В огромной полуподвальной комнате, сплошь заваленной какой-то рухлядью и заставленной древней мебелью, за дощатым столом сидел человек живописной внешности, явно подземный, а не дневной житель: массивный, бритый череп, обернутый подобием чалмы, жирное лицо с бугристыми щеками, могучий носяра, короткая, вроде пенька, шея, крутые, как две штанги, плечи, и сквозь все это экзотическое великолепие — пронизывающий, хитрый, улыбающийся взгляд.