Клеопатра. Последняя царица Египта - Артур Вейгалл

Антоний был, конечно, немного варваром, и его невоздержанность часто заставляет нас вспоминать обычаи готов или викингов. Он сильно пил, шумно шутил, был при случае жесток, пользовался любовью женщин, шумел, как школьник, и, наверное, ругался как извозчик. Но при всем при том он еще за два года до смерти сохранял способность напряженно трудиться, что явствует из того факта, что он был правой рукой Юлия Цезаря, а после него абсолютным самодержцем Востока. Характер Антония был сильным, но при этом состоял из таких преувеличенных человеческих достоинств и слабостей, что благодаря своему сходству с обычным солдатом, своему соответствию типу обыкновенного гражданина Антоний завоевал абсолютную власть над умами простых людей. Тщеславию любого индивидуума льстило, что благодаря своим мозгам и способностям, не большим, чем его собственные, этот человек стал владыкой половины римского мира. Не гений с поразительным интеллектом непостижимо умело правил на подвластных землях, а крепкий, сильный и смелый простой человек из народа. С удовлетворением рассказывали историю о том, что, когда Антонию показали небольшое здание сената в Мегарах, которое, по-видимому, было жемчужиной древней архитектуры и которым заслуженно гордились образованные жители, он сказал им, что оно «не очень большое, но очень разрушенное» – это замечание напоминает слова одного американского туриста в Оксфорде о том, что постройки давно не ремонтировались. Немного простого мещанства – очень полезная вещь.

Немного драматизма тоже не мешало. Антоний всегда был в какой-то степени актером и любил в непринужденной манере разыгрывать спектакли. Когда он выступал перед народом с речами, то старался приковать к себе взгляды своих слушателей, пока услаждал их слух. Мы видели, как в своем знаменитом выступлении на похоронах Цезаря Антоний в психологически нужный момент продемонстрировал толпе окровавленную одежду убитого диктатора с дырами от кинжалов убийц. Желая произвести глубокое впечатление на свои упавшие духом войска во время отступления из Мидии (Западный Иран), он облачился в траурную одежду, и лишь с огромным трудом его военачальники уговорили полководца сменить ее на алый плащ главнокомандующего. Антонию нравилось одеваться так, словно он исполнял роль Геркулеса, для чего природа поистине и создала его; и на публичных собраниях он часто появлялся, «низко завязав пояс туники на бедрах, с широким мечом на боку, а поверх всего этого надев большую грубую накидку», которая завершала этот прекрасный образ. В культурных Афинах, как он, наверное, думал, это был для него наиболее подходящий наряд для демонстрации миролюбия. На спортивных играх мы видим его одетым в римскую тогу и белые башмаки распорядителя, впереди него несут жезлы, положенные ему по должности. В таких случаях его роль Геркулеса доводила его до того, что он разнимал бойцов, хватая их за шиворот и держа на расстоянии вытянутой руки друг от друга. В последние годы жизни любовь Антония к демонстративному поведению и виду привела к тому, что у него появились необычные привычки; и если часто он одевался как Бахус, то его повседневная одежда была насыщенного пурпурного цвета, с застежками из огромных драгоценных камней.

Волшебство сцены всегда сильно манило Антония; к тому же он обнаружил, что общество музыкантов и комедиантов его особенно привлекает. В Риме одним из его лучших друзей был актер Сергий; и он так гордился своим знакомством с актрисой по имени Цитерия, что часто приглашал ее сопровождать его в какой-нибудь поездке и подарил ей паланкин, который был ничуть не хуже паланкина его собственной матери, что, наверное, сильно уязвляло пожилую даму. Во время таких поездок Антоний приказывал ставить шатры, и под деревьями на берегу Тибра готовили роскошные трапезы: его гостям подавали бесценные вина в золотых кубках. Когда он совершал публичные поездки по стране, его сопровождала цирковая труппа, и народ развлекался, глядя на шутов, музыкантов и колесницы, запряженные львами. В таких поездках его часто сопровождала Цитерия, чтобы развлекать его, а несколько танцовщиц и певцов составляли часть его свиты. Размещение на ночевку этих необычных молодых женщин в домах «серьезных отцов и матерей семейств», по выражению Плутарха, вызывало большое негодование и намекало на такой склад ума Антония, который нельзя объяснить мальчишеским желанием шокировать. Нельзя сомневаться в том, что ему нравилось нарушать внешние приличия; он сердечно относился к тем людям, которых другие считали отверженными. Подобно Чарльзу Лэму (1775–1834, английский поэт, публицист, критик), Антоний, возможно, предпочитал «человека, каким ему не следует быть», что в определенной степени может быть замечательной позицией. Но более вероятно то, что такие действия, только что перечисленные, были просто легкомысленными; их не сдерживали размышления о чувствах других людей до тех пор, пока эти гневные чувства не оказывались направленными на него самого, и тогда, как повествует Плутарх, Антоний мог искренне раскаяться.

Его мало заботило общественное мнение, и он понятия не имел о том, какое раздражение и душевные страдания причиняли его действия. Во многом Антоний находился под влиянием своих придворных и друзей, и, пока все вокруг него казались счастливыми и веселыми, он не видел причин для дальнейших расспросов. Когда Антоний был в Азии, он считал необходимым для хорошего состояния своей армии обложить налогом города, которые уже платили ему дань. С этой целью без долгих размышлений им были отданы соответствующие распоряжения. На самом деле, по-видимому, он просто забыл, что города уже платят ему дань. Поэтому некий Гибреас от имени азиатских городов выразил недовольство дальнейшими поборами и напомнил Антонию о ранее назначенном налоге. «Если ты его не получил, – сказал этот человек, – спроси о нем своих сборщиков налогов. Если ты его получил и потратил, мы пропали». Антоний сразу же увидел разумность доводов, понял, какие страдания он собирался навлечь на людей, и, как говорится, будучи задетым за живое, быстро отдал другие распоряжения. Так как он был очень хорошего мнения о себе и так как его друзья грубо льстили ему, он не сразу видел свои собственные недостатки. Но когда Антоний понимал, что был не прав, он глубоко раскаивался и никогда не стыдился попросить прощения у тех, кого он обидел. С мальчишеской расточительностью Антоний выплачивал им компенсацию, осыпая их такими подарками, что его щедрость в таких случаях, говорят, сильно превышала его строгость по отношению к другим.

Антоний был щедрым во все времена и к своим друзьям, и к врагам. Похоже, он унаследовал это качество от своего отца, который, судя по краткой ссылке на него у Плутарха, был добрым стариком, немного боявшимся своей жены и любившим делать подарки своим друзьям за ее спиной. «Щедрость Антония, – пишет Плутарх, – его привычка открыто раздавать подарки и милости своим друзьям и соратникам очень помогла ему в его первом продвижении к власти; а после того, как он стал великим, она долго поддерживала его успехи, когда тысяча безрассудных поступков ускоряла их ниспровержение». Настолько щедрыми были подарки Антония своим друзьям, и так велико было его гостеприимство, что он всегда был в долгах, а в начале своей зрелости он даже был должен своим кредиторам огромные деньги. Антоний плохо себе представлял ценность денег, и его расточительность была притчей во языцех. Однажды он приказал своему дворецкому выплатить большую сумму денег одному из своих нуждающихся друзей. Сумма настолько потрясла дворецкого, что он отсчитал ее в мелких серебряных монетах (видимо, в денариях. Один золотой ауреус приравнивался к 25 денариям. – Ред.), которые он велел насыпать в кучку на видном месте, где ее мог увидеть даритель, чтобы своими размерами она заставила его передумать. И Антоний наткнулся на эту горку денег и спросил, для чего она. Дворецкий значительно намекнул ему, что это та сумма, которая должна быть отдана его другу. «Н-да, – сказал Антоний равнодушно, – я думал, монет будет гораздо больше. Этого слишком мало, пусть эта сумма удвоится».