Пандемия - Евгений Ермаков

Соломенцев, усевшийся было рядом с Антоном на нижней койке, вскочил.

– Мальчишка! Что ты можешь знать! Такими учеными, как я, не разбрасываются! Нет-нет, я еще дождусь своего часа! – Последние слова сумасшедший почти выкрикнул, горделиво выкатив колесом грудь в мешковине и воздев руки к потолку. Антон глядел на него и отчетливо осознавал, что более нелепой картины в жизни еще не видел. Теперь бывший медик действительно выглядел помешанным.

Затем Соломенцев энергично взобрался на верхний ярус нар. Набивной матрас низко прогнулся под тяжестью тела; из него посыпалась мелкая труха на кровать внизу. Антон поколебался и лег на нижней койке. Что ж, похоже ему придется привыкать к новому жилищу…

– Слушай, Антон! Расскажи о себе. Мне безумно тоскливо здесь. Не пренебрегай роскошью человеческого общения! Тебе осталось недолго, что толку играть в молчанку?

Антон лежал молча, изучая трухлявый матрас верхней койки.

Бывший ученый усмехнулся.

– Что, молчишь? Понимаю и не осуждаю. Это естественно – решить, что я сексот. Но все проще – я с самого начала заточения здесь прошу тюремщиков поселить меня в камере с кем-нибудь, не терплю одиночества. Изредка мою просьбу удовлетворяют и подселяют нового квартиранта. Но это лишь из-за общения, ничего более. Здесь невыносимо скучно, знаешь ли…

Внезапно слева послышался шум. Что-то скрипело, словно двигаясь на колесиках. Наконец, показался один из давешних периэков, кативший перед собой на тележке большой бидон. Крышка была приоткрыта из-за черпака.

Дмитрий Иванович энергично соскочил вниз.

– Ого, а вот и ужин! Да сегодня говяжий суп! – бывший ученый говорил с таким видимым удовольствием, излучал такой оптимизм, что казалось, ему совершенно не причиняет неудобств его заключение.

Он подбежал к двери, схватил миску, протянутую через прорезь внизу, у пола, забрался с ней наверх и принялся громко, с аппетитом хлебать варево. Антон прислушался к звукам его трапезы, и подошел к своей порции, взял в руки миску и внимательно осмотрел похлебку. Варево было крайне неаппетитное. Да, бульон был горячим, но на этом его достоинства заканчивались. В темной, отвратительно пахнущей жидкости плавали ошметки гнилого мяса и какие-то волокна, напоминающие о капусте. Правда, намек был довольно туманным. Кроме того, на дне как коралловый риф, покоился кусок чего-то пористого, коричневатого, напоминающего свеклу, но явно таковой не являющейся. Антон взял ложку в рот. Бульон был отвратителен, кроме того, его сильно пересолили. Видимо, нарочно. Антон сплюнул жидкость на пол. Затем вылил варево в дыру в полу, являвшуюся туалетом.

– Зря, зря. Через день так припечет, что и этому рад будешь! Все сначала гордые, но это только лишь вопрос голода! – подал голос Соломенцев, давно закончивший трапезу и теперь с энтузиазмом облизывающий ложку. При одном взгляде на него Антона начало подташнивать.

– Меню здесь нет. Впрочем, как и настоящего мяса. Но в этом супе определенно есть витамины. Нельзя отказываться от горячего питания!

– Вы называете это питанием? Господи, вам самому не смешно? Лежите на вонючих нарах, глубоко под землей, вместе с крысами, и разглагольствуете о питании!

– Поживи тут с мое, Антон, будешь смотреть на вещи с чисто практической точки зрения!

Антон замолчал. Только сейчас его накрыло полным пониманием произошедшего. Группа Комбата вскоре, видимо, будет уничтожена. Иллюзии строить на этот счет он не собирался. Что там говорил Дарий? Что вскоре за первым отрядом придет второй, и его постигнет та же участь! Конечно же, они придут. Барин не усидит на Стрелке, и весь гарнизон Васильевки попадется в ловушку. Элементарно простую, но действующую безотказно! Он, Левченко Антон, знает о расставленной сети, но не в силах предупредить ребят!

– Скажите, где остальные ребята? Куда их отвели?

Соломенцев безразлично пожал плечами.

– Некоторых, очевидно, сразу отвели в лаборатории. Остальных распределили по камерам. Кстати, камеры есть и наверху, в Акрополе. Мне кажется, долго тянуть с ними не будут. Тебя поместили в Клоаку. Значит, поживешь еще здесь несколько дней. Я слышал, о чем говорил Дарий с твоим… коллегой . Потом я уснул, не дождавшись, пока ты придешь в себя. Говорить с парализованным не очень интересно. Получается монолог о самом себе!

Соломенцев хихикнул.

Антон постоял у решетки, махнул рукой и снова лег, пытаясь не обращать внимание на явственно проснувшееся чувство голода. Он застонал, ворочаясь на соломенном матрасе. Ощущение того, что нельзя что либо изменить, просто сводило с ума.

Как глупо! Боже, сделай так, чтобы Барин с остальными не пришли на выручку! Спаси хотя бы их!

Антон попытался вспомнить хоть какие-то молитвы, но тщетно. Молиться его не учили, и он не мог вспомнить абсолютно ничего. Так и лежал, пиная кулаками грязную вонючую подстилку, а глаза застилали злые бессильные слезы.

Понемногу Антон начал успокаиваться. Нашло обычное оцепенение, заменявшее ему дремоту в последнее время.

Внезапно глухой удар гонга огласил окрестности Клоаки. Антон мгновенно очнулся, дернувшись всем телом, почувствовав жгучий укол адреналина.

– Что это?

Матрас на верхней койке активно зашевелился.

– Обычное дело. Вечерняя криптия. Это бывает раз-два в неделю. Сейчас сам увидишь. Я же говорил, здесь все как в Спарте. В древности особо прыткие и ловкие спартанцы организовывали рейды по местным селам, избивая илотов – крепостных, которые все время восставали. Здесь, в Клоаке, постоянно находится кто-нибудь, не согласный с положением дел. Поэтому приходится его избивать до полусмерти. Раньше все камеры были заняты, и наказание носило еще и устрашающий характер. Но сейчас, возможно, в Клоаке только мы с тобой. Криптия не ради нас. Просто зрелище слишком отвратительно для аристократов Акрополя, поэтому наказания проводятся только здесь, в нижнем зале. Впрочем, там на потолке установлены камеры, изображение транслируется и на изоляторы Акрополя, оборудованные мониторами… К тому же, в камерах есть еще и динамики. У нас любят показательные казни, а как же! Да-с, бедняге не позавидуешь! Сейчас все начнется! – В нетерпении медик спрыгнул с нар, подскочил к решетке и уставился на арену, энергично скребя правую щеку, утонувшую в густой пучине щетины.

Вспыхнул верхний свет, ярко высветив зал. Двое рослых спартанцев, одетых в серые униформы, , выволокли за ноги в световое пятно посередине зала раздетого до пояса человека. Антону он был незнаком.

– Этот здесь месяц, – гнусаво прокомментировал сзади ученый. – Возомнил себя Спартаком. Решил других взбаламутить. Тут такие безобразия пресекаются строго. Остальных его соратников в лаборатории увели, только он и остался… Надо же, смутьян еще живой! Впрочем, вряд ли он может адекватно оценивать происходящее… Он уже был в лаборатории, где его наверняка основательно обработали. Однако, наказуемый должен испытывать боль, это правда, иначе, какое же это наказание! Да-с…

Человека привязали за руки к подобию колоды, вынесли розги в высоком ведре.

Соломенцев откровенно смаковал процесс.

– Хорошие розги, вымоченные в рассоле. То, что надо!

Антон обернулся на него. У фанатика горели глаза. Предвкушение его заводило всё больше.

Вышел какой-то сморщенный низенький человечек в скромном плаще и со свитком в руках. Остановился возле наказуемого, стоявшего на коленях.

– За разжигание бунтарских настроений в тюрьме нижнего города, несоблюдение внутреннего распорядка и неподчинение официальной власти, – акустика в зале была отличной, к тому же, в камере Антона внезапно ожил скрытый динамик, транслировавший речь. Антон вздрогнул, оглядывая стены, но динамика не заметил. – заключенный номер 34740 приговаривается к ста ударам розгами и месяцу одиночного изолятора. Приговор одобрен эфором Автоликоном…

Антон содрогнулся. Тридцать четыре тысячи человек, прошедших через тюрьму! Возможно ли это?

– Жестоко, жестоко. – заохал Соломенцев. – Но справедливо. Изобьют до полусмерти, затем в карцер. Будет сидеть там голый целый месяц. А температурка в карцере ненамного выше нуля, да-с. Если и выйдет из одиночки, охота бунтовать у него пропадет навсегда…

Палачи, хакая, неспешно, широко замахивались розгами, попеременно поря несчастного. Прутья, свистя в воздухе, оставляли на его теле длинные мокрые полосы. Человек, зачитывавший обвинение, ушел из светового пятна в темноту и отсчитывал оттуда количество ударов.

Периодически они останавливались, макали розги в воду и продолжали. Когда появилась кровь, наказуемый застонал. Соль начинала жечь раны и страдания его усиливались.

– Прекрати, звери! – внезапно закричал кто-то визжащим фальцетом далеко слева. Антон узнал голос Борисова.

– Девятнадцать! Двадцать! Двадцать один!

В дальней левой камере колотили по решетке, издававшей звон. Эффекта это не имело ровным счетом никакого. Казнь продолжалась.