Музыка грязи - Тим Уинтон

– Мне раз сказал русский парень. Сказал, что все мы умираем. Но вполне можно умереть с музыкой. Уйти красиво. Понимаешь, о чем я? Она хочет большой музыки, Лю. И на севере все это есть. Кимберли, приятель. Большая погода, большая рыба, большие расстояния – крупнее, чем в жизни. И вот моя мечта. Доставить ее туда. Потешить ее гордость. Просто уехать туда, что бы там ни было, что бы ни случилось.

Фокс может только кивнуть.

– Ты ей понравился. Стихи и все такое. Только я прошу… понимания.

– Конечно.

– Она меня многому научила, да. Больше о музыке, чем о поэзии. Но я рад, что она может поговорить с тобой о стихах. Тебе нравится музыка, Лю?

– Ну…

– Приятель, эти русские!

– Русские?

– Похоже, клев кончился. Что, подхватываемся?

…По шоссе №1 они едут медленно. Старый «Ниссан-Пэтрол» – это ревущая жестянка. Он вздрагивает и трясется на укороченной колесной базе, его подвеска почти совсем разболталась, и с прицепом позади он не может ехать на высшей передаче даже по бесконечной плоской равнине. Бесс болтает о звериных инстинктах, о птицах и рыбах, о муравьях и об их коллективном сознании. Они слышат, как думают другие, говорит она. Я верю в это. Стайка рыб поворачивается, как один организм. Да, и стайка воробьев. Они резонируют. И мы тоже. Фокс думает о тех термитниках. И да, он видел, как стая рыб ведет себя как одно живое существо. Тысячу раз. Но у Хорри на крохотной магнитоле играет Прокофьев или еще что-то, такое же жуткое. От этого у Фокса сжимаются зубы, и он с трудом слышит, что говорит Бесс. Бесс заставляет его подумать о своей матери. Она была менее сдержанна, и не такая красивая, какой он ее помнит, но кажется, что Бесс ищет связи между вещами, а не пропасти. Самое яркое воспоминание о матери, кроме исходившего от нее аромата ванили, – это то, что она воспринимала мир священным, соединенным, смешанным. Но он не может додумать эту мысль со всеми этими разговорами. И – Господи! – эта вгрызающаяся в него музыка. Когда старый грузовичок перегревается, ему это представляется милостью Божьей. Хорри обнаруживает, что у них порвался ремень вентилятора, и Фокс помогает ему закрепить разодранные половинки. Снаружи стоит потрясающая жара, которая, как кажется, усиливается с каждой милей. Пока в сиянии над головами протяжно зовут вороны, Фокс с Хорри наполняют радиатор. Когда они возвращаются в машину, Бесс просит Баха. Фокс узнает мелодию старого гимна – и как же она ест его! Он видит себя самого, мальчика в коротковатой пижаме, на веранде. Запах горящих противомоскитных бухт. Он хочет только, чтобы музыка кончилась, прежде чем измучит его окончательно.

Бесс прикладывает платок к лицу.

Вскоре «Пэтрол» снова перегревается, и Хорри приходится выключить кондиционер, чтобы старичок мог ехать. Он решает, что его старый приятель Шостакович – как раз то, что нужно.

– Квинтет для фортепьяно! – орет он. – Большая музыка!

Фокс откидывается поближе к багажному отделению, изнемогая. Музыка такая зазубренная и навязчивая, и он меньше всего на свете хочет слышать ее, черт возьми, но взрывы струнных и фортепьяно суровы и неутешительны, как равнина розовой грязи снаружи, все эти тонкие, чахлые акации и красная земля.

Их обгоняют в порывах ветра машины и автомобильные поезда. Грязь цвета еды. Музыка, кажется, сдирает с него кожу. Фокс не может позволить, чтобы это продолжалось. Ему нужно укрыться, а не раздеться. С той ужасной ночи, в которой все, казалось, распалось на серию прыгающих, неясных моментов, и все были мертвы так неожиданно, и он хотел только, чтобы его оставили в покое, и музыка такая чертова задира, – с той самой ночи не может быть ничего хуже этой музыки; она в конце концов раздерет его на куски. Его просто не хватает, чтобы вынести все это.

Бесс теперь корчится от боли. Хорри тормозит. Она ковыляет в заросли акаций, но растительности недостаточно, чтобы скрыть ее, и поэтому старик идет за нею и держит покрывало. Фокс отворачивается, изнемогает. Бесс возвращается в хорошем настроении, как у молоденькой девчонки, но ясно, что она скрывает расстройство и боль.

– Как у тебя с географией, Лю? Ну-ка мысленно проведи линию на восток прямо из этой точки. Через всю страну. И назови все, что встретится тебе по пути.

Фокс пожимает плечами.

Бесс выпаливает:

– Большая Песчаная пустыня, пустыня Танами, Теннант-Крик, плато Баркли, гора Иза, Чартерс-Тауэрс, все, что лежит между нами и Большим Барьерным рифом.

Он улыбается со всей возможной терпеливостью.

Она лихорадочно корчится на сиденье.

– Теперь литературный лакмусовый тест, – говорит она.

– Бесс, – говорит Хорри, вытирая ей лоб влажной тряпкой, поворачивая руль свободной рукой.

– Вирджиния Вулф.

Фокс морщит нос.

– А почему нет?

– Никогда не доверяй человеку, который не умеет плавать, – говорит он, радуясь тому, что, по крайней мере, музыка на минуту стихла.

– А Шелли?

– Тоже плохой моряк.

– Полегче, – говорит она. – Я вышла замуж за плохого моряка.

– Ой!

– Тогда Мелвилл.

Он кивает.

– Но эта поэма про акулу, Лю. Бледный пожиратель ужасного мяса – как же это звучит!

Фокс смеется, смущенный ее абсурдными речами. Она продолжает без него, оживленно, отвечая на собственные вопросы с дрожанием в голосе. Хорри смотрит на Фокса в зеркало заднего вида, и во взгляде у него отчаяние. Он засовывает в магнитолу Мусоргского, и Фокс сжимается в своем гнездышке из багажа.

Еще пару раз они останавливаются из-за Бесс. Она садится на корточки за испятнанным покрывалом, кричит от боли.

Ближе к вечеру радиатор снова вскипает, и они останавливаются в узкой тени одинокого кровавого дерева. Когда Фокс выскальзывает наружу, чтобы помочь Хорри, Бесс ловит его за руку.

– Пловцы, – говорит она. Она дышит горечью ему в лицо. Она декламирует ему в лицо: –

А мертвецы? Лежат в своих гробахБосые, точно в каменных челнах.Окаменели больше, чем моряЗастывшие. И не хотят они благословенья.

– Господи, Бесс, – говорит он, вытирая ее плевки со щек.

– Энн Секстон. Знает Господь, ей-то уж пришлось поплавать.

Под капотом воет Хорри. Фокс стоит рядом с ним несколько секунд, потом трогает старика за плечо. Хорри отшатывается. Фоксу очень хочется столкнуть рюкзак в розовую грязь и попытать удачи одному, но вместо этого он достает жестянку с водой и помогает наполнить хнычущий радиатор.

Милосердие – Бесс спит.

– Побудь с нами несколько дней в Бруме, – говорит Хорри. – Ради Бесс.

Фокс облизывает губы. Спускается ночь. Они все ползут. Кажется, что они движутся не быстрее черепахи или вообще идут пешком. С сиденья Хорри поднимает кассету с Арво Пяртом. Они трясутся по неосвещенному шоссе. Вдалеке сверкает небо. Походные костры мерцают у дороги. Люди склоняются над едой. Их машины стоят на самой кромке поросли, а некоторые – почти целиком на асфальте.

– Там как в Средневековье, – говорит Бесс, оживая. – Посмотрите на них. Сразу вспоминаешь о пилигримах, купцах, беженцах, крестоносцах, сумасшедших. Ничуть не удивлюсь, если за следующим поворотом нам откроется Византия. Только поворотов-то и нет. Поверни эту дорогу, Хорри. Одним махом.

– Успокойся, родная.

– Арво, – говорит она, корчась от боли. – Я хочу Арво. Это музыка смерти. Арво в послеполуденной жаре.

– Бесс, родная…

– Не пугайся, Лю. Смерть уже задевала нас крылом.

– Нет, Бесс.

– А вот Джеймс Дикки. Раньше я его называла Джеймс Дикий, но этим он себя вполне искупает.

– Ради всего святого, женщина!

Старушка кричит:

– Я смываю с рук глину чернуюВ тусклом свете могилы,Я склоняюсь пред живою лунойВ самом сердце чужедальнего лесаИ держу на руках дитяВоды, воды, воды.

Лютер Фокс отшатывается от этого. Ему надо выбраться. Бесс засовывает пленку в магнитолу, и медленно, приливно, салон наполняется звоном колокола, и начинается нисходящий струнный аккорд. Что-то катится вниз с пугающей неизбежностью, насильственно, почти чарующе. Вниз. Ныряя. От этого по коже идут трещины. Так прекрасно, что от этого становится больно.

Колокол продолжает звонить, все звонит и звонит, поймав его в ловушку между небом и луной, которые принадлежат только ему, – на коленях, как последний человек, что слышит звук, с которым остальные ускользают в забвение. Ему по хрену, что это прекрасно; он хочет, чтобы это кончилось.

К концу пыточных равнин Рубека он затыкает уши. Едва заметив дальние огни Брума, он начинает планировать побег. Никакая мольба, никакой всхлипывающий моряк не встанет у него на пути.

IV

В то лето нервные приступы готовки у Джорджи превратились в лихорадочные припадки, будто бы с помощью кухонной возни можно было выбраться из неуверенности. Даже Джим – а он поесть любил – начал вслух сомневаться, уж не напекло ли ей голову солнышком.