Том 3. Менестрель. Поэмы - Игорь Северянин

Январь 1924

Рояль Леандра (Lugne)

Роман в строфах

Вступление

Не из задора, не для славыПишу онегинской строфойНепритязательные главы,Где дух поэзии живой.

Мне просто нравится рисунокСкользящей пушкинской строфы.Он близок для душевных струнокПоэта с берегов Невы…

Ведь вкладывают же в октавы,В рондо, газеллы и сонетПоэты чувства? Что же нетСредь них строфы певца Полтавы?

Благоговение к нему?…Но создан и сонет Петраркой.Тех доводов я не приму.И вот — пишу строфою яркой!

Пусть «в пух» поэта разнесутИль пусть погладят по макушке —Неважно: «Ты свой высший суд!» —Художнику сказал сам Пушкин.

Часть I

В один из дней начала мая,В старинном парке над прудом,Засуетился, оживая,Помещичий пустынный дом.Будя сон парка, в нем трубилиПрибывшие автомобили,И слуги, впав в веселый раж,Вносили в комнаты багаж.Именье было от столицыВерстах не более чем в ста,А потому весьма простаИ перевозка. ВеселитсяПрислуга, празднуя приезд, —И шум, и гам идут окрест…

Кто не пьянел от мая арий?Кто устоял от чар весны?Аристократ и пролетарийПеред природою равны.И удивительного мало,Что так встревоженно внималаПрироде барынька сама,К пруду спешившая. ЗимаВ столице ей давно порядкомУже наскучила. СезонВ каталептический впал сон.Ее влекло к куртинам, грядкам,К забвенью надоевших лиц:Весною нам не до столиц…

Еще влекло мою ЕленуБыть с Кириеною вдвоем,Супружескому целя пленуСтрелу небрежности. ПоймемЕе мы сразу непревратно:Она страстна, но не развратна,Любима мужем, но егоЛюбовь — жене не торжество…Он — генерал при государе,Надменен, холоден и сух,Дисциплинированный дух,Короче: «человек в футляре».Она же вся сплошной порыв, —Ей кружит голову обрыв…

Ей тридцать два, супругу — сорок:Пустячна разница в летах.Их жизнь ровна: ей надо горок.Он в деле весь — она в мечтах.Но что же их соединило?Перо, бумага и чернилаВ том не участвовали. ЕйСказал он: «Вас женой своейХотел бы видеть». Не подумав, —Двенадцать лет тому назад, —Она дала согласье. СадБыл полон изумрудных шумов,Кипела кровь, и — никогоВблизи, с кем ей сравнить его…

И вышла замуж так же просто,Как мы выходим через дверь,Когда нам близких до погоста,Еще не вникнув в суть потерь,Мы провожаем безучастно,И вот она почти несчастна,И эта цифра «тридцать два»Напоминает, что листваВпредь с каждою весною блеклей,А вместе с ней и тоны щек,И глаз сиянье. Скоро срок,Когда торжественность биноклейНе будет целиться в нее:Лета, летя, берут свое…

Лета летят, а сердце юно,Еще не знавшее любви,Гладь жизни требует бурунаИ соловьи поют: «Лови!»Но что и как ловить Елене,Когда не встречен ею гений,В осколки должный брак разбитьИ, полюбив, в себя влюбить?Ее кузина, Кириена,Была единственной душой,Ей близкой. Косо свет большойСмотрел на Киру: властно сценаЕе влекла к себе — онаБыла актрисой рождена.

Ей только двадцать, только двадцать!..А сколько веры в двадцать лет!Ей время счастью отдаваться,Не знающей, что счастья нет…Едва окончен ею Смольный,Она уже опять со школьной —О драматической — скамьеМечтает, вызвав гнев в семье.Тогда они бежали обе, —Одна от мужа, от семьиДругая, — девушки мои:Замужней молодой особе,Любви не знавшей, дамский чинНавязывать мне нет причин…

Она детей имела рано, —Пыл материнский в ней был рьян:Два златокудрых мальчугана —И Альвиан, и Ариан.Жалея об умершей дочке,Она любила в них кусочкиСебя самой, но мужа частьГасила материнства страстьВ ее любви горячей к детям.И оттого в ней чувства дваБоролись часто. ТоржестваБезоблачного мы не встретимИ в этом случае: любяДетей, она казнит себя.

Хотя и предлагал в СоррентоЖене поехать генерал(Ему давала право рентаЖить там, где местность он избрал),Хотя родные КириеныНадеялись, что переменыСтран, настроений и путейПомогут излечиться ейОт дикой мысли стать актрисой,Кузины, любящие глушь,Решили жить в глуши, и мужОтчасти рад: сановник лысыйЕженедельно день-другойМог проводить вдвоем с женой.

Héléne, в деревню уезжая,Удачно меры приняла,Чтоб ни одна бездушь чужаяНа дачу к ней не забрела:Безличные несносны лица,Коварна смокинга петлица,Где на бессердцевой грудиГвоздику вянуть пригвоздив,Глупит, сюсюкает, картавитГальванизированный фат.Beau-mond — как некий халифат,Где вкусами безвкусье правит,Где от девиц, от рома ли,Волочит ногу ramoli…[10]

Héléne росла на дальнем югеВ именье дяди-старикаБез вдохновительной подруги,Без родственного языка,Без материнской несравнимой,Теоретически-любимой,Единой ласки, без отца,Без образного образца…Трех лет ей не было, как спалиУже родители в земле,В большой усадьбе при селе.Ах, двадцать девять лет опалиС тех пор, как почиют в гробахРодные листья на дубах.

Ее дубы! У них спросить быО многом, памятном лишь им:О днях до горестной женитьбы,О спальне с шелком голубым,Об одиночестве духовном,Телесном, — всяческом, — о ровномТеченьи весен, лет и зим,Чей ровный плеск невыразим,О брате матери — о дяде,Больном печальном старике,С бессменной книгою в рукеСидящем у окна, о взглядеЕго помимном и немом,Как весь — теперь сгоревший — дом.

Росла одна и, кроме ФеклыИ англичанки Харингтон,Не отражали в доме стеклаНи одного лица. Ни стон,Ни смех людской не долеталиВ заклятый круг ее печали.Когда ж ей стало десять лет,От мисс остался только след:Язык английский, строфы Шелли,Любимого поэта мисс,И аткинсоновский «Ирис»,Что впитан спальней. НеужелиВоспоминаний смолк черед,Их нет, и жизнь спешит вперед?

Как будто нет. А впрочем… впрочем,Дай вспомнить: кажется, что естьИ внучки дядя бедный — вотчим.Он в гувернеры взят — прочестьКурс гимназический. Он учитРодному языку и пучитГлаза, когда ребенок внизСойдя, «Прошу вас» в «If you pleas[11]»,Забывшись, превратит. Филолог,За нежность к Герцену, изъятСо службы, обучать был радПо совести, и честно дологУрок учителя. Лет в семьОна прошла по классам всем.

В семнадцать лет она узналаВсе то, что удалось узнать,Из юношеского журналаСтараясь тщетно жизнь понять.Ну как же можно тут резвиться,Когда не более, чем тридцать,Во всем именье было книг:Книг не выписывал старик,Довольствуясь своей бессменной,Единственной, чей переплетОн неизбежно клал в комод,Упрятывая в сокровенныйПотайный ящик. Что за томБыл то, никто не знал о том.

Она не раз его просилаКупить ей книг (не про Ягу!)И получала только мылоИ от Балабухи нугу…Он говорил слов десять в месяц(Сюжет веселенький для пьесец!)И за семнадцать лет пять разВпрягались кони в тарантас,Хотя был Киев верст за восемь…На слезные ее мольбыДобряк пожевывал грибыИ говорил несвязно: «ОзимьПоспеет — будет», и затемСтавал на две недели нем.

Немудрено, когда ФостирийВдруг появился в их дыре(Их дом был отдан штаб-квартиреНа срок маневров на Днепре)И познакомилась с ним Лена,Отчаявшаяся от тленаОбставшего, немудрено,Что ею было решеноПринять немедля предложенье,Чтоб только жизнь переменить,Порвав с живой трупарней нить,И броситься в изнеможеньи,Раз выхода иного нет,Пожалуй, даже в высший свет!..

…Они живут уже пол-лета,Отбросив всякий этикет.Гоняют шарики крокета,Почти влюбленные в крокет…Простые ситцевые платьяЗовут в зеленые объятьяК ним расположенных ветвей,Их увлекает соловей,И сравнивать то со Ржевусской,[12]То с Зембрих северный комок,Что так очаровать их мог,Они не в шутку любят: русскойДуше доступно чувство то:Она — прозрачнее Vatteau.

Как хорошо из душной спальниВ оранжевый росистый часБежать, смеясь, к мосткам купальни,Быть светской куклой разучась…Как хорошо в воде прохладной,Любуясь кожей шоколадной,Стянувши в узел волоса,Плескаться добрых полчаса…Как хорошо ловить рукамиНеуловимо карася,И вновь, и вновь воды прося,Купальню оплывать кругами.В воде привольно и свежо…Как молодо! Как хорошо!

А разве плохо, крикнув Груню,Идти «по ягоды-грибы»В июне и в леса к июнюНавстречу, может быть, судьбы?…А разве плохо ледовыеНа сыроежки рядовыеС почтеньем осторожно класть?…Смеясь над мухомором всласть?…И, перепачкавшись в чернике,Черникой зубы почернить,И, утеряв тропинки нить,Поднявши до колен туники,Болотничать до тьмы в лесу,Приняв за зайчика лису?…

Пять дней в неделю были днями,А два совсем ни то — ни се:Он приезжал, и вмиг тенямиВокруг подергивалось все…Смолкали ветреные шутки,Собаки забивались в будки,На цыпочках ходил лакей,И веял над усадьбой всейДворцовый сплин. И наши девы,Меняя в день пять раз костюмИ слушая «высокий» ум,Ныряли грезами в напевыУже грядущих дней пяти,Воззвав ко времени: «Лети!»

Но обескрыленное время,Казалось, улыбалось зло,Постукивало скукой в темяХозяек молодых, ползло.Однако, к полдню воскресеньяЗачатки явны окрыленья,И только подан лимузин.Оно над рощицей осинУже выращивает крылья.Когда же скроется авто,В какую высь оно затоВзлетает, выйдя из бессилья,И снова жизнь глазам видней,Ушам слышней… хоть на пять дней!

Елена в парк идет. ОлуненИ просиренен росный парк.В ее устах — прозрачный Бунин,В ее глазах — блеск Жанны д'Арк…А Кириена за роялем,Вся преисполнена Граалем,Забыла про кузину Lugne,А Lugne вошла душой в июнь…Она вошла и раствориласьВ олуненной его листвеИ, с думою о божестве,Присела у пруда. Свершилось:Она увидела в тениДубовой грустные огни.

Не поняла сначала — что там,И только грусть их понялаИ, внемля отдаленным нотамРояля, думала: «Что мглаТаит? откуда эти блики?Что за сияющие всклики?Как их печальна бирюза!»И вдруг постигла: то — глаза!Не испугалась: были жданны.Немного вздрогнула: уже!Ее костюма неглижеНе вспомнилось. Как чувства странны!Как пахнет белая сирень!И эта ночь — как лунный день…

Леандр спросил: «Как ваше имя?»Елена отвечала: «Lugne»…И было третье нечто с ними:Луна расплавленная — лунь…Вдали играла Кириена,И таяла сонаты пена,И снова вдруг Леандр спросил:— Кто вас лишил так рано сил? —И не ответила Елена…И наступила тишина,Их встречею поражена…В кустах шарахнулась измена…В испуге ухнула сова…И Lugne шепнула: «В тридцать два»…

И вмиг опомнилась, и едкоСпросила: «Что угодно вам?»Он встал, — глаза хлестнула ветка.Он фразы не нашел словам…И подошел к ней, скромный, стройный,Желанный и ее достойный,Из их родного далекаЗнакомый многие века…— Не узнаешь? — спросил. ХотелаОтветить «да», сказалось «нет», —И омрачился лунный свет,И в краску бросило все тело…— Не узнаешь? Мечту свою?… —И Lugne шепнула: «Узнаю…»

Шепнула и… проснулась. В паркеЛунела сыро тишина,И были нестерпимо яркиПодробности лесного сна.Дом спал. Давно умолкла Кира.И потому, что было сыроИ поздно, Lugne пошла домой,Все повторяя: «Мой ты… мой…»И с той поры в душе ЕленыНеповторимые глаза;В слезах молясь на образа,Она их ощущала плены,И предвкушенная любовьОкрашивала жизни новь.

Riene с широкими глазамиЕленин выслушала сонИ побледневшими устами:— Леандр… Леандр… Но кто же он? —— Он мысль моя! — и Кириена,Пугаясь странного рефренаВ устах кузины, с этих порНе заводила разговорПро этот бред. И Lugne молчала,Меж тем, все думая о сне,Сама с собой наединеПрипоминала все сначала,И явью сон готов был стать,Но вдруг все путалось опять…

Уже и день Преображенья,А там пора и по домамНа молчаливые сраженья —Уделы девствующих дам…Обидно ехать из деревни,Когда все краше ежедневнейПростерший листья старый клен,Как гусьи лапы на балкон,Когда нагроздена рябинаИ яблонями пахнет сад,Когда ряд пожен полосат,И золотеет паутина,Когда в настурциях газон,Но Петербург сказал: «Сезон».

В ее руках — одна неделя,А там она сама в рукахНе упоительного Леля,А мужа в английских усах…Lugne с Кирой жадно ловят мигиИ, отложив на время книги,С утра до ночи по лесам,Внемля крылатым голосам,Блуждают в полном упоеньи,Поблекнувшие от тоски,Целуя желтые листки,И, жниц усталых слыша пенье,Сочувствуя судьбе крестьян,Готовы сами в сарафан…

В лесу, над озером, на горке,Белеет женский монастырь,Где в каждой келье, точно в норке,Прокипарисенный пустырь.Там днем — молитвы покаянья,Смиренье, кроткость, воздыханья,Души и тела тяжкий пост…Но не для всех тот искус прост,Не все покой приемлют души,Не все покорствуют-тела, —Творятся тайные дела,Слова протеста слышат уши,И видел восходящий деньШарахающуюся тень…

Подруге предлагает КираПройтись когда-нибудь пешком —Беру клише — «в обитель мира»,С котомкою и с посошком,Как ходят толпы русских странниц,Что для вертушек и жеманницИз города совсем смешно,Но радостью озареноДля наших милых богомолок.И, не откладывая план, —На удивление крестьян, —Они выходят на проселокИ лесом, уходящим вспять,Идут в лаптях верст двадцать пять.

В котомках хлеб, с водою фляжка.В глазах и подвиг, и восторг.Люба им каждая букашка,Чужд жизни суетливый торг.И нет следа от светской дамыВ крестьянке, слушающей гаммыЛесов, будящих в ней экстаз,С подъятой к небу синью глаз.Их занимает каждый шорох.Их привлекает каждый куст.Впивай улыбку этих уст!Впивай улыбку в этих взорах!И если скажешь: «Что ж, каприз», —За этот дам я первый приз…

Каприз! Что значит это слово?Ты только вникни глубже в суть!Ужели ничего иногоНе можешь ты в него вдохнуть?Каприз капризу рознь. Все в светеКаприз, пожалуй… Но и детиОттенки могут различить.Каприз ведь и больных лечить,Быть музыкантом, адвокатом,Любить вот эту, а не ту,В уродстве видеть красотуИ апельсин сравнить с закатом…Не в том вопрос — в ком смех иль стон,Вопрос: нам нравится ли он?

— Riene! ты, друг мой, не устала? —— Немного, Lugne. А ты? — Чуть-чуть. —Прохладнее к закату стало,Уже кончается их путь.Они мечтают о ночлеге.Навстречу едут: две телеги.— Далеко ль до монастыря? —— Еще не выблеснет заря,Как вы дойдете. За оврагомТропинка вправо от села. —Lugne белкой скачет, весела,Ей Кира вторит бодрым шагом.Березки встали в ряд невест.А вот блестит церковный крест.

Так шли они. Шла служба в храме.Помылись наскоро, и — в храм,Стоящий в соснах, точно в раме,Прекрасней всех на свете рам.В тот день паломников не видно,Что, впрочем, вовсе не обидно:Молитва любит меньше глаз.Блажен, кто жар молитвы спас,Кто может искренне молитьсяИ смысл молитвы разуметь!В лучах зари лампадок медьОранжевеет, и столицаСо всем безверием своимОтвратна путницам моим.

Поют на клиросе монашки,И попик седенький чуть жив,Свершает службу. «Грех наш тяжкий», —Вздыхает старица, сложивВ дрожащий крест руки пергамент,Угаслым взором на орнаментВзирая, точно в нем сам бог,И эхо удлиняет вздох.По церкви вьется синий ладан,И, как в тумане голубом,Елена прислонилась лбомК холодным плитам. Вдруг отпряданВ смятеньи Кириены взгляд,Чуть обернувшейся назад.

Елена встала. — «Lugne, родная,Прости, но ты назад взгляни»…И, легкий возглас испуская,Елена видит: те огни!Да, это он, — но стой исправней,Не вздрагивай! — знакомец давний,Чье имя точно, олеандр,Гость сна в сирени — он, Леандр!— Его ты знаешь? — Знаю вечно! —— Но кто же он? — Он мысль моя! —— Прости, не понимаю я…Lugne, ты больна? — Riene сердечноГлядит в глаза ее. Но прочьHelene из церкви: «В ветер! в ночь!»

За ними — он. Они — аллеей,Ведущей к озеру. Челнок,Со смятою на дне лилеей,Воткнулся в розовый песок!Челнок столкнуть старалась тщетноRiene, пока вдруг незаметно,Но, твердой подчинен руке,На гофрированном пескеНе сполз на озеро. Взглянула:Леандр пред ними, шляпу сняв:— Простите, может быть, неправ,Что я без разрешенья… — ГулаВечерний ветер нес волну,И кто-то молвил: «Обману…»

Она смотрела, не мигая,Не отрывая росных глаз,Как грусть его, ей дорогая,Из глаз Леандровых лилась.Молчала Кира в потрясеньи,Вбирая отблески осеньи,И зеркалом спала вода,И были миги, как года.Потом все трое сели в лодкуИ, ни о чем не говоря,Туда поплыли, где заряСгорала — к дальнему болотку.Не слышал этот вечер слов.Закат был грустен и лилов.

Они проснулись на восходе,Их к полдню встретил старый дом.Сердца исполнены рапсодий:Ушли вдвоем, пришли втроем.В пути сдружились как-то сразу:За фразою бросая фразу,За смехом смех, за взглядом взгляд, —Друг другом каждый был объят.Писать друг другу слово далиВсе трое, дали адреса,Запоминая голоса,И, распрощавшись, долго в далиПолей смотрели, где он шел —Велик и мал, богат и гол.

Часть II