Роддом. Сериал. Кадры 1–13 - Татьяна Соломатина

В наступившей тишине раздалось злобное шептание:

— Ну, обвинили в том, что пакетики с вонючим кофе по карманам тырю, зато поблагодарили, что такие, право, мелочи разрулила. — Марго была зла, как гюрза перед броском.

— Вы кончили, Семён Ильич? — смиренно поинтересовался Аркадий Петрович.

Зал грохнул. Но быстро умолк.

— Вы у меня посмеётесь. Вы у меня все посмеётесь! — изрыгнул в наступившую тишину Семён Ильич. — И Татьяна Георгиевна Мальцева, и Маргарита Андреевна Шрамко, и Владимир Сергеевич Ельский. Все сегодня же объяснительные на стол!

— По какому поводу, Семён Ильич? — Мальцева поднялась с кресла. — Из-за того, что какая-то баба где-то в Интернете понаписала, какие мы тут все создания мрака? Мало ли что могут в Интернете написать. Вам поступали какие-то жалобы от пациенток, Семён Ильич? Конкретные жалобы, с именами и фамилиями? На обыкновенной бумаге, которая, впрочем, тоже всё терпит, но не до такой степени, как Сеть. Поступали?

— А какого такого испанского мужа вы ждали, Татьяна Георгиевна?! — резко взвился Сёма.

Ну, идиот! Совсем уже на смех себя выставляет. Все уже еле сидят. Что ему ответить? «Поебаться хотела!»

— Моё должностное нарушение, Семён Ильич. Готова написать объяснительную. Если вас не устроит моё прилюдное устное объяснение. «Испанского мужа» я ждала, потому что он непременно хотел, чтобы без него жену не выписывали. И даже если бы я захотела её выписать — она бы не согласилась. Потому что тоже ждала своего «испанского мужа». Из, простите, именно Испании. А моё должностное нарушение заключается в том, что я позволила себе это обсуждать в присутствии кесарской. Которая, впрочем, на тот момент была нежна, как кроличий хвостик, и никаких жалоб ни на головные боли, ни на пакетики с кофе не предъявляла. Что касается вен и прочего — я сама лично ставила капельницы этой даме. И они ей были необходимы. И я ей объясняла почему. Долго, подробно и доступно. Готова приготовить случай на клинический разбор. Но если мы, Семён Ильич, возьмём на вооружение этот модус — по каждому истерическому воплю, раскопанному в Сети, проводить клинические разборы и прочие расследования, — то с собственно работой нам придётся распрощаться навсегда. Тут нас и найдут, в конференц-зале, похороненными под грудой ненужных распечаток, бессмысленных рапортов и оправдательных рецензий. Если вы считаете, что я или Маргарита Андреевна допустили какие-то нарушения, то аргументы, пожалуйста, приводите более весомые, чем вопли из Интернета. Там в любой момент могут написать, что Мальцева ребёнка убила, Шрамко роженицу на органы продала, а Ельский вообще глава банды педофилов. Извините, я пошла работать!

Татьяна Георгиевна вышла за дверь. И даже этой самой дверью хорошо так прихлопнула. Вслед ей донеслось забористое ржание Святогорского, злоголосье Марго и по ноте от всех остальных присутствующих. И крики Панина, пытающегося переорать этот хор. Слава богу, в подвале их не было слышно. Мальцева зашла в неприметный уголок. Закурила и… расплакалась. Дура! Из-за чего? Из-за того, что её несправедливо обвинили в какой-то ерунде? В первый раз, что ли? И в более серьёзных вещах обвиняли — и ничего. Из-за ерунды обиднее? Тоже чушь. Из-за того, что её кристально честную Маргошу, Маргошу-командиршу, Маргошу, надёжную как закалённая сталь, обвинили в том, что пиздит по-мелкому? Случается, Маргоша прилично зарабатывает. Именно зарабатывает, что бы там ни говорили эти умники про «кто сколько даст». Да, Маргоша, любимая Маргоша, и суммы в лоб объявляет — тем, кому стоит те суммы в лоб объявлять. Зарабатывает Маргоша. Тяжким неженским, преимущественно ночным трудом. Но чтобы прокладки или чай в пакетиках тырить? Неужели ему не стыдно?! Он Маргариту Андреевну сто лет знает. Да если бы не она, не старшая акушерка обсервационного отделения Шрамко, не было бы этого самого обсервационного отделения в том самом виде, в каком оно нынче есть. Не было бы этих трёх люксов, не было бы семейного родзала… Много чего бы не было! Конечно, всего этого не было бы и без Панина, и без Мальцевой. Но и без Марго — не было бы! Её энергия воплощала идеи и распоряжения. Её знание жизни и умение находить нужных людей в нужное время. И не только людей, но и кожаный диванчик со скидкой, и банку краски нужной марки и требуемого колеру. А он какую-то цидульку из Интернета читает. Средний сын, видите ли, папину фамилию в Сети набрал и номер родильного дома, лгун несчастный!.. Да гори ты в аду, Панин! Будь ты проклят, Семён Ильич!.. Приди в себя, идиотка Мальцева!

— Что ты ржёшь, что ты ржёшь?!! — в заветный угол уже неслась Маргарита Андреевна. — Этот мудак совсем охуел, да?!

— Нет, Марго, нет… Он не мудак. И он не охуел. — Татьяна Георгиевна совсем уже успокоилась и даже развеселилась. — Он просто только недавно узнал, что Сеть — это не только его корпоративная электронная почта, не только глючный сайт нашей больницы и родильного дома — но и многое другое.

— Нет, ну меня! Меня!.. И в чём?! В воровстве пакетиков чая и прокладок! Зла не хватает!

— Да успокойся! Что у него, первый раз такое, что ли? Мало он нас песочит в хвост и в гриву?

— Нет, ну по работе — святое. За дело — это закон. Мы с тобой сами администраторы, помимо всего прочего. Так что за дело — это понятно! Но из-за того, что какая-то мандавошка написала на заборе, что ей прокладки с чаем вовремя не принесли?! А с венами этой чумы засушенной всем отделением носились — и что в благодарность? Антибиотики ей самые лучшие выписывала на её посевы, где чуть не гонококки колосились, — так она недовольна! У неё, вишь, температура нормальная была. Разумеется, была. Блин, зла таки не хватает. Хоть ты меня убей! Он что, теперь будет по ночам в Сети сидеть и отзывы каждой такой манды распечатывать?

— Мандалы! Лы-лы-лы! — рассмеялась Татьяна Георгиевна. — Не будет, Маргарита Андреевна, успокойся! Это новая игрушка, ненадолго. И не всерьёз.

— Ну, Сёма обычно у нас долго играется, — тут же успокоилась старшая. И прищурившись, добавила: — Если игрушка полюбится.

Татьяна Георгиевна только махнула рукой. Мол, не начинай!

— Ага! «И с помощью жестов объяснил, что его зовут Хуан»… А что у тебя там с этим, из той самой, из «Мандалы»-лы-лы-лы!

— Ничего! Отстань!

По выражению лица Маргариты Андреевны было ясно, что она не отстанет.

— А как тебе этот мальчик, Александр Вячеславович? Он же в тебя по уши втрескался!

— Марго, он именно что мальчик!

— Какой такой мальчик! Ему двадцать пять лет! Это же прикинь какой кайф! И уметь уже — что-то умеет, и стоит ещё не как в под полтос, а круглые сутки.

— Маргарита!!!

— Что «Маргарита»?!! Сёма уже долбанулся, судя по сегодняшней пятиминутке, где он выступил с сольным номером гражданской песни и пляски. Ты — на подходе к умалишению. Тебе нашего прекрасного юношу даже соблазнять не придётся — он сам шлёпнется к твоим ногам, как Лошарик!

— Как кто?

— У тебя что, такой игрушки в детстве не было? Ты что! Лошарик — это такой грустный хорошенький бычок. Складной. На такой кругляшке. Если снизу на кругляшку надавить — бычок складывался. Если отпустить — снова торчком становился. А ещё у меня был набор открыток про Лошарика. Лошарик в цирке выступал… Я его так любила, Лошарика. А потому папаня мой, падла, бухой в жопу и злой на меня за что-то, выкинул его в мусоропровод. Я так плакала… Вначале ключи у дворничихи попросила и всю помойку перерыла, но Лошарика не нашла. А потом меня оттуда мама вытащила. Мне маму было жалко, и я с ней пошла. А Лошарика всю оставшуюся жизнь жалко… — Марго вздохнула. — Слушай, а моему папашке-то пиджак волковского сыночка подошёл, как влитой. У пацана явно руки из того места растут. На одежду!

— Лошарика у меня не было. Был Пиф. Деревянный. Пиф — это такой пёс. Он был раскрашен коричневым и жёлтым. У него были глаза бусинки и морда торчком…

— Да что я, Пифа, что ли, не знаю?! Рассказывает она! У меня тоже такой Пиф был. Но Лошарика я любила больше.

— А я любила Пифа. У него в деревяшках были просверлены сквозные такие эти… каналы, чёрт. Сулькусы, да. И через эти сулькусы… То есть по ним, через форамены — были продёрнуты связки… Блин! Не связки, а резиночки. И ступни и руки… то есть лапы… были этими резиночками прикреплены. И одна из них совсем истрепалась, потому что я любила дёргать Пифа за лапы… За резиночки. Ну и нога потерялась. Я тоже так плакала. Но очень любила Пифа, и он даже спал со мной. …А волковский белобрысый сынишка таки очень талантливый. Я видела сшитое им тряпьё. Реально гений.

— Танька! — заливисто захохотала Маргарита Андреевна. — Если бы нас сейчас кто-то слышал… Две взрослые бабы. Вполне себе такие не последние люди на свете. И что? Лошарики с Пифами.

— Я вас слышу! — К ним подошёл Панин.

Обе женщины сделали очень серьёзные лица, всем своим видом давая понять, что ему тут не рады.