Имперский раб - Валерий Сосновцев

Ефрем пристально посмотрел на Тимофея. Потом в наступившей тишине сказал с иронией:

– Влезть туда без мыла – ума много не надо. Вот вылезти оттуда без мыла да еще не замаравшись… Для этого, брат, не просто ум – мудрость нужна!

Снова грохнул общий задорный смех. А Тимоха заливался больше всех…

– А меня, братцы, на уральских заводах судьба ломала. И хоть туго было, и барин наш, заводчик – не матушка родная, а все же не могу, тоскую по дому, – вздохнул Савва.

– А ты-то как угодил сюда? – спросил Семен.

– За грехи, за окаянство свое я кару сию терплю.

– Как это? – изумился Ефрем. – Я, глядя на тебя, думал, что ты чуть ли не из монахов.

– Это я теперь про Бога как следует вспомнил. Понял, что значат Христовы заповеди.

– И что же с тобой приключилось?

– Заводчик наш кормил своих крепостных худо. Вот мы и хаживали в тайгу по дичь, чтобы с голоду ноги не протянуть… Силки, капканы ладили… Вот однажды с товарищем моим проверяли мы капканы и петли. Допреж того товарищ мой соорудил петлю большую из проволоки. Украл с заводу и соорудил. Бедовый парень был!.. На тропе-то в петлю лось угодил да и задохся. Сохатый здоровенный попался. Нам вдвоем не унести. Что делать?.. Вдруг мой товарищ и говорит: «Здеся недалече башкирская станица. Пойдем, слыш, украдем лошадь и будет у нас двойная добыча – мясо и лошадь».

– Проще было попросить лошадь-то, – удивленно перебил Семен.

– То-то и оно! И я было тоже сказал, да соблазнил меня товарищ легкой поживой-то. Среди башкирцев лихие людишки находились. Мол, чем мы хуже?.. Ну, вот и покарал нас Господь за грабеж!.. Вспомнил бы заповедь «не укради», все по-иному обернулось бы! Бог покарал!

– Ну и как же покарал? – снова спросил Семен.

– Поймали меня башкирцы. Товарища моего стрелой прямо в шею убили, наповал. Меня заарканили. Старшой ихний поначалу в ярости чуть не зарубил. Конокрадство у них самый тяжкий грех считается. Я взмолился. Мол, по юности сглупил. Он, старшой, посмотрел, посмотрел, потом говорит: «Отведу тебя к хозяину твоему – насмерть тебя засечет. К губернскому начальству – опять же тебе смерть. Нам ни так ни эдак прибытку никакого. За воровство мы тебя киргизам продадим. Если удастся тебе от них выбраться, впредь воровать не станешь. Так свой грех и искупишь!..» Вот теперича я свой грех до сей поры искупаю. Вовеки не отмолю, видно, уже.

– Ну, страдаешь ты теперича, я чаю, сытно! – смеясь, заключил Тимофей, поводя вокруг себя руками.

– Это Бог смилостивился, да хозяин наш нонешний…

– Эх, богомолец, ежели бы ты сразу на весь табун покусился, то, надо полагать, еще сытнее страдал бы, – потягиваясь, насмехался Тимофей. Заулыбались и Ефрем с Семеном.

– Тьфу ты, тать, безбожник, – незлобно огрызнулся Савва. – Да коли бы в брюхе одном все дело-то было! Ведь дом для меня – это прежде всего матушка, батюшка, братишки, сестренки…. места где возро-о-с!.. Эх, да не понять тебе!.. Видать, из тебя всю душу шомполами-то вышибли…

Все надолго замолчали. Уже солнце поднялось над горизонтом. Пора было приниматься каждому за свое дело. Ефрем поднялся и пошел в дом. Разошлись и остальные.

В своей комнате, переодеваясь и размышляя над словами Тимофея про его сладкое здешнее житье, Ефрему вспомнилось окончание одной ханской охоты.

Тогда в окружении пышной свиты, в которой был и Ефрем, аталык возвращался в Бухару. Дорога, обсаженная пирамидальными тополями, пролегла между двух арыков, вдоль обширных хлопковых полей. Впереди и позади знатных охотников ехала отборнейшая личная дружина правителя. Дело было осенью, но дни стояли жаркие. Знатные охотники громко и весело обсуждали окончание ханской забавы. Данияр-бек был радушен и приветлив с дружинниками, среди которых было много гулямов из России. Сытые, ухоженные воины почти уже забыли, что такое гнет кроме воли правителя Бухары.

Вдруг впереди, от края поля, донесся душераздирающий вопль и затем вопли охваченной страхом толпы. Богатая свита вспрянула от неожиданности, лошади заволновались. Передовые нукеры галопом понеслись узнать, что происходит, и вскоре доложили правителю, что местный хозяин наказывает провинившихся невольников. Охотникам ничего не оставалось, как двигаться вперед. Не может же Бухарский аталык сворачивать с выбранного пути, да еще в своих владениях. Правитель махнул рукой, и процессия продолжила путь.

Подъехав, увидели лежащую ниц в пыли внушительную толпу рабов в окружении стоящей на коленях охраны. Чуть впереди отвешивал поклоны рыжебородый богато одетый детина – местный хозяин. Знатные охотники разом затихли, завидев жуткую картину.

В придорожной канаве извивались в предсмертных корчах три тела. Из резаных ран на их горлах рвались хрипы и хлестала кровь, заливая выпученные от ужаса глаза и сворачиваясь комочками в пыли на дне канавы. Остальные невольники, дрожа от страха, сдавленно подвывали умирающим.

Ефрему бросились в глаза их окровавленные пальцы. Это были сборщики хлопка. Острые, как лезвия ножей листочки хлопковых коробочек, когда созреет урожай, засыхают и твердеют, между ними-то и сидит драгоценный комочек. Непривычные к такой работе руки обязательно ранятся, когда достают его. «Значит, большая часть этих рабов здесь недавно», – подумал Ефрем.

Картина жуткой казни напомнила дружинникам-гулямам, кто они на самом деле. Бесшабашность в миг спала с их лиц, что не укрылось от Данияр-бека. Он громко и грозно спросил:

– Что здесь творится?!

Ответил хозяин:

– Повелитель, мои рабы взбунтовались, и я, в пример остальным, наказал зачинщиков, вот этих неверных. – Он показал на умиравших.

Данияр-бек морщился. Зрелище откровенного бессмысленного зверства, и, главное, на глазах его невольничьей дружины, вызвало в нем ярость. Его гулямы, не раз видевшие в боях жутчайшие сцены резни, сейчас молча хмурились.

– Что эти трое сделали? – все так же грозно допытывался правитель.

– Они… – начал было подобострастно хозяин рабов, но Данияр-бек перебил его:

– Нет, не ты! – Поискал глазами. – Говори ты, старик! – Указал нагайкой на раба со сгорбленным тощим грязным телом и с белой кошмой волос на голове.

К тому быстро подскочил один из местных стражей и ткнул невольника в бок. Тот поднял измученный взгляд на правителя.

– Я еще не стар, повелитель… мне всего двадцать годков только минуло… – коверкая слова, произнес невольник медленно хриплым голосом, сторожко поводя головой, озираясь, мол, не ошиблись ли, его ли назвали.