Удивление перед жизнью - Виктор Розов

Вышли на крыльцо в ясную лунную ночь. Огромное лимонное дерево было осыпано плодами. Под луной лимоны поблескивали своей бледной желтизной и казались стеклянными, как на новогодней елке.

15 или 16 января 1970 года я получил от Хейфицев новогоднее поздравление. И приписку: летом вся семья опять побывала в Африке, вновь искали какое‑то племя, Гарри женился, а Дени принят в Вашингтонский оркестр солистом. Нет, не должен я жалеть, что в мае 1967 года вечер провел не в зале Амансон — театра. И все- таки жалею. Таков человек: он ненасытен.

Но я счастливчик! Через два года я увидел «Человека из Лaманчи»; правда, не в Америке, а в Париже, в здании театра «Елисейские поля». Спектакль ошеломил меня — и музыкой, и исполнением, и режиссурой, и содержанием. Есть такие спектакли- звезды, которые вдруг освещают и осмысляют тебе жизнь. И сквозь повседневность, усталость, а порой и безверие ты вновь чувствуешь величие театра. Того театра, к которому ты стремился в отрочестве, каким его ощущал в семнадцать лет, в который ушел на всю жизнь и который не есть какая‑то побочная и малозначительная сторона человеческой деятельности, а для меня прямо‑таки само величие жизни

Но вернусь к Нью — Йорку

Ночной город тоже хорош. Конечно, динозавр ночью спит. Тишина на всех авеню и стритах. Полная тишина. Огни в окнах погашены. Машины спят у подъездов. Мусор, набросанный за день на тротуарах, не тревожит нога прохожего.

Кстати сказать, удивительно в США за день замусоривают города. Бросают на землю все: газеты, окурки, пустые пакеты — ну решительно все, что только можно швырнуть на землю. Урн как будто и не существует, хотя они всегда к вашим услугам. К моему удивлению, и в кино и даже в театрах тоже все бросают на нейлоновые ковры, которыми устланы полы. Стаканчики от мороженого, пепел сигарет, коробки и обертки от конфет, бумажные стаканчики и пакетики из‑под воды летят туда же вместе со льдом, не успевшим растаять. К концу антракта в фойе театра мои ноги утопали в ворохе мусора. Так принято, впрочем, и в Лондоне, и в Париже, и в Гааге. Когда я в последний раз был в Англии, я позволил себе заметить одной даме, члену парламента:

— В Лондоне стало грязнее. Очень замусоривают город.

Дама отпарировала:

— Да. Дисциплины нет.

Я оценил этот ее милый ехидный ответ. Но, мне думается, дело не в дисциплине, а в самодисциплине. И я рад, что у нас в Москве, Ленинграде, Киеве или Горьком жители стараются не швырять всякий хлам на улицах.

Нью — Йорк, как и все города мира, ложится спать часов в десять вечера. В это время пусто и в Париже, и в Лондоне, и в Будапеште. Но, как и в человеческом организме, в городах, особенно в огромных городах, есть очаги, бодрствующие и во сне. В Париже — это Пляс — Пигаль, Монмартр, Елисейские поля и еще разбросанные кое — где кабачки и ресторанчики. В Лондоне — Сохо (было!) и Пикадилли. В Будапеште — ночные клубы и рестораны в Пеште. В Сан — Франциско — Хейд — Эшбери, в Нью — Йорке — Гринич — вилледж и Бродвей с 42–й улицей и Медиссон — сквером. Там идет — так называемая ночная жизнь города.

Очень она интересна, особенно мне: у нас в Москве нет ночной жизни, совсем нет. (Не забывайте, читатель, что я писал эти строки задолго до всяческих кардинальных перемен. Теперь, к сожалению, ночная жизнь появилась и у нас. — В. Р.) Откровенно говоря, в Москве она мне и не позарез, как, думаю, и обыкновенному парижанину не позарез Пляс — Пигаль или жителю Гамбурга — Репербан. Кстати сказать, более похабного места я на земле не видел. Этим я вовсе не хочу сказать, что на земле нет более похабного места, чем Репербан; вполне возможно, что и есть, я просто хочу сказать, что я не видел. Другие, может, и видели.

Я непременно напишу, хотя бы вкратце, и о Пляс — Пигаль, и о Сохо, и о Репербане. Это тоже интересно, поучительно и даже захватывающе. Что греха таить, наши советские граждане, попадая в буржуазные страны, так и рвутся поскорей вечерком побывать в этих злачных местах. И стоит, товарищи, стоит, интересно. Это совсем не значит, что надо быть там деятельным участником, но полюбопытствуйте непременно. Правда, запах порока — влекущий запах, дурманящий, но, я думаю, все же не такой опасный, чтобы против него нельзя было устоять.

Ночной Бродвей, угол 42–й улицы, конечно, меня поразили. Это совсем иной мир. Какие тут тебе поля, ромашки и подлещики! Это вихрь огней, охапки света, толпы, игры, ночные кино с непристойными кинокартинами. Долговязые парни — негры и яркие негритянки, расхристанные юные белые, туристы и прочие зеваки. Бойко торгуют мелкие лавчонки всякой всячиной, главным образом сувенирами и сигаретами, порнографическими книжками и открытками, видами Нью — Йорка, чулками, дамскими сумочками, зажигалками, значками. Особыми значками. Это скорей и не значки, а маленькие вывески на грудь, их много и тут, и особенно в районе Гринич — вилледжа. Круглые, диаметром примерно в три — четыре сантиметра, разных цветов, они ничего не изображают, а имеют на себе только надписи. Вот некоторые из них: «Лучше мертвый, чем красный», а рядом — «Лучше красный, чем мертвый» или «Если ты не будешь бороться за мир, я убью тебя», «Лучше заниматься любовью, чем войной». Особенно много значков эротического характера: «Здесь есть секс» или «Мне нравятся мальчики». Это уж понимай как знаешь. Есть значки политического характера, антивоенные, на все злобы дня и откровенно похабные. Многие с юмором. Американцы очень любят юмор. Даже на одном из магазинов, торгующем порнографией, на вывеске написано: «Это вам не публичная библиотека».

Мы стоим перед кинотеатром. Над входом реклама фильма — распластанная на кровати голая женщина, большущая, метров в двадцать, и надпись: «Это самый непристойный фильм, который вы можете увидеть». Берем билеты. Кассирша — интересная, лет сорока блондинка — говорит:

— Как вам не стыдно, господа, я себе не позволяю смотреть эту пакость.

Мы преодолеваем укор.

Народу в зале мало, так, может быть, четверть, ну от силы треть. На экране любовные ласки. О чем картина, где сюжет, неважно, важны объятия, позы, тела. Герой с героиней долго — долго валяются в кровати и пыхтят. И вдруг в зале голос какого‑то парня — негра:

— Как они могут так долго! Так не бывает.

И следом громкий хохот зала. Это приятный симптом. Когда начинают высмеивать, дело гиблое.

Замечу кстати, американцы, особенно молодые, бурно реагируют в кинозалах. Смотрели мы в Вашингтоне «Вестсайдскую историю». Была преимущественно рабочая молодежь, та, о которой рассказывается в этом фильме. Я видел, как парень в захватывающих местах буквально впивался зубами в спинку стоявшего перед ним кресла. Девочки рыдали так, что их всхлипывания заглушали голоса актеров, и один парень в ярости крикнул: «Заткнитесь, заразы!» Он тоже был захвачен фильмом, но мужчины переживают молча.