БЕСПОКОЙНЫЙ ЧЕЛОВЕК - Л. ВОРОНКОВА
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Председатель подметил эту усмешку и нахмурился:
– Я работать тебя не неволю и задержать не имею права – из годов ты уже вышла. Но думаю, что поработать ты еще можешь. Организатор ты хороший, чего ж дело зря бросать? Вот к Новому году в большой двор переберемся…
– …в телятник без печки… – договорила Марфа Тихоновна. – Нет уж, – ответила она председателю, – нет уж, отпусти. Ничего у нас с тобой не выйдет. Вы по-моему работать не хотите, а я по-вашему не могу. Стара я уже. На покой пора. Ну, а если вам что от райкома будет, меня не вините.
Напоминание о райкоме словно ударило председателя. Он встал.
– Хорошо, – сказал он, – я сейчас зайду в правление, подпишу заявление. И на собрании буду голосовать, чтобы тебя отпустили. За то, что помогла нам в трудные годы, спасибо. А насчет райкома – ну, я думаю, райком сам разберется, кто прав, а кто виноват. – И, заметив прижавшуюся к притолоке Настю, которая стояла и слушала их разговор, улыбнулся ей: – Ну что, шеф? Уходит бабка-то. Придется тебе на смену выходить, а?
Настя хотела ему что-то ответить, но вдруг опустила голову и залилась слезами. Председатель искоса взглянул на Марфу Тихоновну: она сидела еще более гордая, еще более замкнутая, с какой-то горькой и насмешливой улыбкой в уголках тонкого рта. Василий Степаныч понял, что старуха глубоко уязвлена его таким скорым согласием отпустить ее и теперь сговориться с ней уже нет никакой возможности.
«Пусть идет», – подумал он с досадой и, сдержанно простившись, вышел из избы.
Миновало еще несколько дней. И вот наступило утро, когда Марфа Тихоновна встала, как всегда – до зари, оделась и села на лавку, не зная, за что взяться. От работы ее освободили, из колхоза отпустили… Живи, как душе хочется!
В доме еще спали. Марфа Тихоновна неслышно вошла в горницу, задумчиво поглядела кругом. Так же неслышно вышла на улицу. Вся жизнь прошла в этом доме, под этими березами. И хорошее, и плохое. Это был ее дом, ее двор, ее палисадник… И все в этом доме было так, как хотела она, и жили все здесь по ее слову…
Заскрипели по снегу чьи-то шаги. Чья-то фигура с ружьем за плечами показалась в утренних сумерках.
Ночной сторож дядя Кузьма увидел Марфу Тихоновну, подошел к калитке:
– Ты что это, Тихоновна? Чудно! Вышла, да и стоит среди двора!
– Да ведь привыкла всю жизнь до свету вставать, вот и не спится, – ответила Марфа Тихоновна.
Дядя Кузьма принялся завертывать цыгарку.
– Утро скоро, – зевнув, сказал он, – сон подходит. А ты что же, говорят, уходить собралась?
– Сегодня уйду, – глухо ответила старуха.
Дядя Кузьма расправил свои гусарские усы, покачал головой:
– Чудно! Дом хороший, семья хорошая. В почете, в уважении. Ну что тебе, старой, нужно? Сиди на печке да ешь хлеб!
– Не могу, – сказала Марфа Тихоновна, глядя на далекий светлеющий край неба, – обидно мне. Обидно. Даже кровь во мне свертывается – вот обидно до чего!
– «Обидно»! – усмехнулся дядя Кузьма. – Значит, ты, Марфа Тихоновна, еще не состарилась. К старости люди спокойнее становятся, добрее. Другой раз видишь – вроде не так делается, а думаешь: ну, пусть так будет! А может, молодым-то виднее? Что могу – помогу, а что не могу – не спрашивайте. Да ведь знаю, что и не спросит никто. «Сторожишь, дядя Кузьма?» – «Сторожу». – «Ну и спасибо, что хорошо сторожишь! Вот тебе твои трудодни». И что еще мне, старому, чадо? А бывает иногда, кто и грубо скажет. Вот сноха у меня: срывистая – страсть! Ну, да что ж я теперь, обижаться на нее буду? Да она моложе меня на сорок лет, глупа еще! Подрастет – поумнеет. Уж нам-то, старьм, посговористее надо быть. Мы свое отжили. Откомандовали. А ведь ты вон какая! Из своего же дома в чужой колхоз бежишь! Ни себе покоя, ни людям радости. Чудно!
Дядя Кузьма поговорил и пошел. А Марфа Тихоновна долго стояла, опершись на палисадник. С белых заснеженных веток сирени на ее шаль сыпались иголочки инея, светлела и румянилась морозная заря над лиловыми зубцами дальнего леса…
После завтрака Марфа Тихоновна стала собирать свои вещи: шерстяное платье в клеточку, которое надевала по праздникам, полотенце с широкими кружевами, кофты, платки… Невестка, забыв, что на столе стоит немытая посуда, молча смотрела, как старуха увязывает свой узелок. Прохора не было – он пошел просить лошадь, чтобы отвезти мать. Настя была в школе. Тихонько напевал ветер в трубе, гудели за стеной электрические провода.
«Неужели и в самом деле уйдет? – думала невестка. – Неужели решится?»
Но когда заскрипели у калитки полозья пошевней[1] и голос Прохора остановил лошадь, она вдруг поняла, что старуха действительно уходит из дому.
– Мамаша! Мамаша, – порывисто сказала сна, – да что ж вы это делаете? Да что вы, одумайтесь! Из своего дома!.. Из своего колхоза!.. Как будто выгнанная. На старости лет! Да бросьте вы это!
Но Марфа Тихоновна уже надела свое новое синее с рыжей лисицей пальто. С каменным лицом, не глядя в глаза невестке, она поклонилась ей:
– Прощайте. Не поминайте лихом. А что ж мне наш колхоз? Там тоже колхоз есть. – И вышла на улицу.
Мать, накинув платок, последовала за ней. Стоя на крыльце, она долго смотрела вслед убегающим пошевням. Рядом с крупной, широкоплечей фигурой Прохора Марфа Тихоновна казалась маленькой, слабой. И что-то такое понурое было в ее опущенных плечах и вдруг поникнувшей голове, покрытой большой темной шалью, что у снохи сжалось сердце.
– Ах, человек! – расстроенно прошептала она. – Никогда, никогда она уступить не может! И людей и себя до смерти замучит… И больше-то всего себя!
Настя пришла из школы и сразу почувствовала какую-то неясную перемену в доме. Бабушкиного полотенца, которое всегда висело у двери, не было, шали ее тоже не было… Только полушубок, в котором бабушка ходила в телятник, висел на гвоздике – старый и уже никому не нужный.
Мать что-то шила, сидя в кухне у окна.
– Доставай суп из печки, – сказала она Насте, – молоко в крынке, на лавке.
Настя тревожно обернулась к матери:
– Мама, бабушка уехала?
– Уехала, – ответила мать.
– Совсем?
– Совсем.
– Как же… как же это – совсем? – У Насти задрожал голос. – Что же ты ее не уговорила?
Мать невесело усмехнулась:
– А разве нашу бабушку можно уговорить?
– Можно! – горячо возразила Настя. – Если бы я была дома, я бы уговорила. Я бы ни за что ее не отпустила, ни за что!.. А отец ее повез?
– Повез.
– Ну зачем же он ее повез! Не надо бы!
– Ну, так она пешком ушла бы. Садись, обедай!
Настя нехотя пообедала. Она даже и не заметила, что суп – ее любимый, с грибами, и что в молоке плавает толстая пенка.
– Мама, – сказала она, отставляя кружку с недопитым молоком, – а что, если мне туда сбегать, а?
– Куда?
– Ну, к тете Нюше, за бабушкой. А? Уговорю ее, она и приедет обратно. А?
Мать подняла от шитья свои темные мягкие глаза:
– Сейчас ты ее не уговоришь. А вот пройдет несколько деньков, тогда и сходишь…
– А ты думаешь, что – соскучится?
Мать улыбнулась ямочками около глаз:
– Думаю, что соскучится.
И, вспомнив понурые плечи и опущенную голову сидевшей в санях Марфы Тихоновны, добавила:
– Сердце-то и у нее не каменное.
После обеда Настя вышла на улицу. Сверкал и блестел морозный денек. Ярко-синее небо, ярко-синие тропки среди розоватых сугробов, искристые огоньки на снегу…
Далеко видно кругом в ясный день. Улица лежит озаренная солнцем, будто праздничная. Ребятишки катаются с горки, кричат, смеются… Промчался на Ласточке конюх Тимоша, снежные комья разлетелись из-под копыт…
На душе у Насти было тяжело. Уехала и не простилась, и не повидалась со своей внучкой!
Настя долго стояла у калитки. Нужно бы идти к Наде Черенковой – сговорились вместе делать уроки, но Настя почувствовала, что ей сейчас не до Нади, не до уроков.
«Пойду к Катерине, – решила она, – расскажу ей…»
Насте почему-то казалось, что именно Катерина знает, как ей быть и как вести себя в такую тяжелую минуту, и что именно Катерина скажет ей самые нужные в такую минуту слова.
Около нового двора собрался народ – доярки, телятницы. Тут же стоял председатель Василий Степаныч и разговаривал с техником. А вот и Катерина вышла из телятника в накинутой на плечи черной жакетке – белолицая, сероглазая, с морозным румянцем на свежих щеках. Увидев Настю, она приветливо улыбнулась ей:
– Редко, редко навещаешь нас, дорогой шеф! Пора бы за работу как следует браться! Это что ж такое? Пионеров в колхозе не сочтешь, а животноводством никто не интересуется.
– Да нет, Катерина, – прервала ее Настя, и ее темные, как вишенки, глаза засветились, – у нас теперь животноводов много! Но только мы пока занимаемся теорией – читаем, доклады делаем. Мы хотим подготовиться как следует, понимаешь? Чтобы все знать…