Девочка с глазами старухи - Гектор Шульц
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сопровождающие всегда возвращались обратно к железнодорожным путям под конвоем немцев. И всегда одной и той же дорогой. Вдоль леса. Я не знала, что на самом деле тяжелее. Вести людей к камерам дезинфекции или же возвращаться обратно в полном молчании, слушая шелест листьев и редкое пение птиц.
В этот все было, как и всегда. Мы направились обратно к месту выгрузки, ожидая очередного поезда и очередных приговоренных. Я шла в самом конце колонны, рядом с офицером, который курил и задумчиво смотрел вперед на согнутые спины заключенных. Никто не знал, какие мысли витают в его голове, но мне это было неинтересно. Я шла в конце по своим причинам.
А виной всему шелест листвы, в котором я слышала детский смех. Смех чистый и наивный, он ласкал слух, как теплый ветер овевал лицо. В этом шелесте я слышала смех каждого ребенка, прошедшего по дороге во второй блок. И порой казалось, что даже спустя тысячи лет он все еще будет гулять среди зеленой листвы.
Конечно, коменданту доложили о том, что я выпросила у офицера фляжку с водой и напоила детей. Однако ругаться он не стал, хотя я видела в его глазах злые искорки. Эти злые искорки стали появляться слишком часто, а виной всему отъезд фрау Лоры и детей из лагеря. И, нет, причина оказалась банальной, как мне рассказала Елена, когда мы убирали гостиную после ужина. Из-за постоянно работающих крематориев и вони дети начали болеть. Кашель и головокружение стали настолько частыми, что фрау Лора поставила вопрос ребром и в ближайшие несколько дней уехала с детьми в Мюнхен, где находилось фамильное имение коменданта.
– Воздух отравлен, – прошипел Гот, мрачно смотря на бокал с коньяком. – Хотя, чего еще ждать от крыс. Они и мертвыми разносят заразу. Они повсюду… Отравляют землю, отравляют души.
Я молчала. Из прислуги перебивать Гота могла только Елена, да и она в последнее время предпочитала молчать. Заканчивалось все тоже одинаково. Или комендант уходил к себе и не появлялся до утра, или же вытаскивал из кобуры пистолет и отправлялся бродить по лагерю. Изредка он мог меня избить, а потом мрачно смотрел, как Елена приводит меня в порядок в большой, металлической ванне в подвале. Кто знал, какие мысли вертелись в те моменты в его голове. Пожалуй, только он сам.
Со временем поезда перестали приезжать днем. Только ночью и не больше трех составов. По обрывкам разговоров офицеров становилось понятно, что такие поезда курсируют по всей Польше и Германии, везя в своем стонущем нутре обреченных на смерть людей. Я впервые поняла, что что-то не так, когда не заметила рядом с местом выгрузки писцов. Обычно именно они всегда отбирали наиболее здоровых узников для тяжелых работ. Но в ту жаркую ночь писцов не было. Только солдаты и офицеры, которые разбивали людей на группы и отводили под конвоем в лес ко второму блоку. Женщины шли с женщинами, мужчины с мужчинами, а дети с детьми. И последних всегда сопровождала я. Когда место выгрузки погружалось в тишину, комендант самолично обходил владения и беседовал с офицерами. Гот привычно задирал мой подбородок и, довольно улыбаясь, смотрел в мои почти погасшие глаза, после чего кивал Вальцману и капо отводил меня в барак. Утром меня ждало рытье ям или сортировка вещей в Канаде-два, вечером очередная уборка в доме коменданта, а ночью… три поезда и сопровождение приговоренных детей к дверям газовых камер.
Иногда по приказу коменданта меня отправляли на кухню, где готовилась еда для заключенных. Та самая жидкая похлебка, с трудом поддерживающая искру жизни в истощенных телах. Можно было бы сказать, что эта работа была легче рытья ям, но это было не так. Все потому, что готовкой я не занималась. В мои обязанности входила раздача еды заключенным вместе с тремя другими капо. Один вез тележку с большой кастрюлей, второй наполнял погнутые тарелки похлебкой, а третий выдавал хлеб – каменный сухарь из муки и мусора, об который так легко ломались сгнившие зубы заключенных.
Эта работа позволила заглянуть в другие уголки лагеря, где я еще не бывала. Но кто сказал, что у меня был выбор. Приказы коменданта не обсуждались. Они выполнялись сразу же и безоговорочно. Но именно здесь я увидела, что к разным заключенным разное отношение.
Поляки всегда получали полную тарелку похлебки и два сухаря. Остальным давали половину тарелки и сухарь. Но хватало и тех, кому жилось в лагере несравнимо хуже. Одними из таких были русские солдаты. Военнопленные. Единственные в лагере, кого за людей не считали.
Впервые я увидела их зимой, когда в мороз повезла с Вальцманом и еще двумя капо кастрюлю с похлебкой и корзину с хлебом по лагерю. Я видела англичан и американцев – в меру сытых, даже румяных. Видела измученных, голодных евреев, которые набрасывались на еду с жадностью и в одно мгновение все съедали. Видела и своих. Родненьких.
Худых, истерзанных, в рваных обмотках вместо нормальной одежды. Почти угасших и невесомых. С погасшими сердцами и горящими ненавистью к немцам глазами. Они никогда не бросались на еду так, как остальные узники. Наоборот, все проходило тихо и порядочно. Люди выстраивались в очередь, забирали свой скудный паек, состоящий из остатков горячей жижи на дне кастрюли, и медленно ели, макая куски хлеба в похлебку.
– Не так и плохо, а, братцы? – глухим басом говорил один из них. Невероятной худой мужичок с обвислыми усами. Он усмехнулся, выудил из похлебки жирного червяка и, показав друзьям, тихо рассмеялся. – Даже мяса фрицы положили, а?
– Не мамкины щи, но тоже неплохо, – кивнул ему рослый парень. Он бережно прижимал к груди искалеченную руку, а второй рукой, здоровой, зачерпывал хлебом похлебку и осторожно ел. Они не стонали и не жаловались. Наоборот, смеялись, шутили и вели себя так, словно они находятся по ту сторону забора из колючей проволоки.
– А ты чего такая бледная, дочка? – спросил меня усатый, вытерев рот тыльной стороной ладони. Он усмехнулся и показал пальцем на Вальцмана и остальных капо. – Эти вон румяные. Светятся аж. А ты чего? Неродная им?
– Да,
