Мечи с севера - Генри Триз

Но прежде, чем Харальд успел взойти в приготовленные для него носилки, к нему приблизился, протиснувшись через перепуганную толпу, красивый молодой человек в латах византийской гвардии. Почтительно поклонившись викингу, он заговорил:

– Государь мой, я – посланец императора. Могу ли я передать его послание, не страшась твоего гнева?

Харальд смерил его взглядом.

– Ты ведь все равно передашь, разгневаюсь я или нет. Судя по всему, решительности тебе не занимать. Сколько раз ты был в бою?

– Не считал. Думаю, двенадцать или около того, – мрачно ответил тот.

– А против булгар тебе доводилось сражаться?

– С булгарами-то я в основном и бился, – улыбнулся ромей.

– Тогда ты заслуживаешь право говорить в кругу воинов, – сказал Харальд. – Так что же велел передать мне император?

Молодой воин поведал ему, что он больше месяца провел на Крите в ожидании прибытия харальдова воинства. Император повелел варягам отправляться в Иерусалим, чтобы охранять там ромейских мастеров, которые вскоре должны были приняться за восстановление Церкви Гроба Господня.

– Как ты думаешь, это придумано затем, чтобы удержать меня вдали от Византии? – поинтересовался Харальд.

Ромей пожал плечами:

– Мне ли рассуждать о политике, государь мой? Я – простой воин.

– А скажи-ка мне, простой воин, – хитро прищурясь спросил Харальд, – как нынче обстоят дела в Византии? Есть ли у императора крепкое ромейское войско?

Ромей лукаво улыбнулся.

– Боюсь, я недостаточно ясно выразился, государь мой. От долгого стояния тут, на пристани, в ожидании твоих кораблей у меня страшно разболелись зубы. Скажу снова: я не разбираюсь в политике. Политика для великих мужей, я же – простой воин.

– Ты не соглядатай, это я теперь точно знаю, – заметил Харальд. – А что, простой воин, не хотел бы ты вступить в мое войско?

Юноша опустил голову:

– Если бы не присяга, данная императору, я сделал бы это с великой радостью, государь мой.

– Хороший ответ, – проговорил Харальд. – Не стоит пытаться сманить чужого сторожевого пса. Да сопутствует тебе всегда и во всем удача. Однажды она может даже принести тебе жезл стратига. Но послушай моего совета: не болтайся больше на пристанях. Зубная боль – худшее, что может приключиться с воином. Она мешает ему думать о деле, которому он служит.

– Благодарю тебя за совет, государь мой, – сказал ромей. – Я непременно воспользуюсь им.

Когда он ушел, Эйстейн спросил Харальда:

– Значит, как отдохнем и восстановим силы, отправимся в Иерусалим?

– Нет, брат, – скрипнув зубами, мрачно ответил тот. – Плевать мне теперь на Иерусалим. Как отдохнем, пойдем на север, в Византию, и пожжем проклятый Константинополь. Раз нельзя отомстить Маниаку, я обращу свой гнев на тех, кто натравил на меня этого бешеного пса.

Говоря эти слова, норвежец, казалось, постарел на много лет. Он впал в такое мрачное расположение духа, что в нем даже трудно было признать прежнего Харальда.

Подобные приступы хандры повторялись у него всю зиму, так что иные из варягов даже решили, что он продал душу дьяволу в обмен на исцеление своих ран. Лихорадка у него прошла, а оставленные Отвилем раны затянулись, оставив после себя лишь белые рубцы, однако с Харальдом стали случаться, причем весьма часто, необъяснимые перепады настроения. Только что он смеялся и вот, уже ревет в бешенстве. С Харальдом стало трудно говорить, и даже старые друзья стали его избегать.

По какой-то непонятной причине он постоянно говорил гадости Ульву и Эйстейну, причем в присутствии других варягов. С Хельге же и Халльдором он был по-матерински нежен, позволяя им такие речи, о которых никто другой в войске и помыслить бы не мог.

Однажды вечером Ульв сказал Эйстейну:

– Харальда как будто подменили. Он не тот, кого мы знали и любили. Сколько можно терпеть его выходки? Если бы не Халльдор, я давно бы отправился домой, в Исландию. Дело в том, что перед отъездом из дома я обещал матери Халльдора, что пока жив, не оставлю его.

– Харальд все еще болен, брат, – ответил Эйстейн. – Плоть его выздоровела, в дух нет. Но, как бы там ни было, мы дали клятву служить ему и должны ее выполнить, хоть бы у командира выросли рога. И не будем больше об этом.

Едва они закончили этот разговор, как явился Хельге:

– Харальд желает вас видеть. Не надо винить меня за то, что он так себя ведет. Не могу же я, в самом деле, сказать медведю, который гладит меня когтистой лапой, что он дурак.

Сообщив им это, Хельге повел Ульва с Эйстейном к Харальду. Тот, как ни странно, встретил их весьма приветливо, даже с улыбкой, и сказал:

– Я вот думаю: сидим мы здесь после долгих месяцев сплошных лишений, так и не отомстив врагу и не получив никакой платы за свои труды. Я хочу, чтобы все было по справедливости, не то что у ромеев, а значит все варяги должны сполна получить свое жалование. Для начала, мы разграбим здешнюю казну, потом обложим налогом всех жителей Сидонии: и мужчин, и женщин, и детей. Пусть платят за то, что дышат в городе. Со стариков будем взимать самую меньшую плату, ибо им недолго осталось дышать, с младенцев же самую большую, по понятным причинам, причем с младенцев женского пола сбор будет больше, чем с младенцев мужского пола, поскольку хорошо известно, что женщины по большей части живут дольше мужчин.

– Харальд, это чистое безумие, – не выдержал прямодушный Ульв. – Если хочешь, разграбь казну, но если ты попробуешь брать с людей деньги за то, что они дышат воздухом, созданным самими Творцом, весь мир решит, что ты сошел с ума.

Он выпалил все это прежде, чем Эйстейн успел его удержать. Услышав его слова, Харальд запыхтел, да с такой натугой, что, казалось, вот-вот задохнется, потом, страшно побледнев, произнес свистящим шепотом:

– Кто это хочет помешать мне? Скажите мне имя этого человека!

Эйстейн пытался его успокоить, но он все повторял, как в бреду:

– Скажите мне имя этого человека!

Наконец, Ульв опять не выдержал:

– Ты отлично знаешь мое имя, сын Сигурда. Мы вместе не год и не два, и если ты все еще не уразумел, как меня зовут, значит, ты – действительно самый большой дурак во всем христианском мире.

Хельге подступил к Харальду, чтобы удержать, если он вдруг бросится на Ульва, но Харальд вздрогнул, как будто ему на голову вылили ушат холодной воды и сказал неожиданно спокойно:

– Что же, братья, значит, дело решено. Принесите мне все деньги, что хранятся в казне, а золотые и серебряные сосуды пойдут на жалование моим воинам. Налог на воздух пока вводить не будем. Мне и самому эта мысль не очень-то пришлась по душе, когда Эйстейн высказал ее.

Казна была разграблена, и Харальд отправил свою долю, весьма и весьма внушительную, на одном из драккаров в Киев, на сохранение отцу своей невесты, князю Ярославу.