Кое-что о Еве - Джеймс Кейбелл

Кроме того, великодушие и альтруизм не подстрекали домашних животных к опустошительным войнам, расчетливость никогда не пробуждала в них алчность к богатству, а самоуважение не заставляло их бездумно сорить деньгами; религия не вынуждала мулов вопить на кафедрах, а сознание барана никогда не превращало его в назойливого и злобного паразита. In fine, домашние животные не были обезображены человеческими добродетелями, и с ними было легко поладить. А если бы какая-нибудь женщина попыталась держать в доме такое множество мужчин!.. Майя, которая потеряла (по крайней мере отчасти) столько мужей, не закончила предложение. Но выражение ее лица сделало умолчание красноречивым.

Джеральд нисколько не сомневался, что не будь он богом, неподвластным ее чарам, Прекрасногрудая Майя уже давно бы, из чистой доброты и нежности, превратила его в барана, быка или какое-нибудь другое полезное четвероногое, и таким образом помешала бы ему получить ожидавшее его в Антане наследство. Но он не винил ее. Мирная, глупая, симпатичная женщина просто-напросто не понимала, что быть довольным – это еще не все. Она не могла уразуметь лежащей на божестве обязанности вести исполненную величественной красоты жизнь и совершать потрясающие подвиги на пути героизма и великодушия.

Разумеется, как сказала она, подвиги воителя, который приходит просветить и улучшить ту или иную страну, – и даже избавить ее от того, что по меркам Соединенных Штатов Америки является недостойным, отсталым и, возможно, недемократичным, – с необходимостью нарушили бы обычный порядок вещей, к которому местные жители успели привыкнуть. Антан, как мог видеть Джеральд с крыльца домика Майи, был мирным и спокойным городом. И по каким бы не американским стандартам ни жили его обитатели, освободить город от этих стандартов означало бы принести смуту и беспорядок.

– А это досадно, – сказала Майя, – беспокоить людей, которые были вполне довольны, когда ты и сам был доволен... Но даже если и так, у бога были свои обязанности. Быть довольным, не иметь забот днем, ни в чем не нуждаться, и каждую ночь, выполнив супружеские обязанности, погружаться в глубокий и освежающий сон – это было далеко не все, что нужно богу. Была еще третья истина. Предназначенное Джеральду королевство находилось там, а не на Миспекском Болоте. Там боги и человеческие мечты достигали благородной и достойной цели. Там была Фрайдис...

А Джеральд начал все больше и больше думать о Фрайдис. Согласно всем сообщениям, именно она на самом деле правила этими холмами и долинами, которые завтра или, по крайней мере, на следующей неделе, будут холмами и долинами Джеральда. Именно ей во всем подчинялся Магистр Филологии, которого Джеральду было суждено свергнуть с престола. Однако, насколько Джеральду было известно, в пророчестве ничего не говорилось о том, как ему следует поступить с Фрайдис. Это, судя по всему, было оставлено на его божественное усмотрение.

– Во всяком случае, не следует быть слишком суровым с женщиной, о красоте которой ходит молва по всему миру, – в полусне размышлял Джеральд, объевшийся вкусной стряпней Майи и удобно усевшийся на крылечке в очках, пижаме и шлепанцах, которыми снабдила его Майя.

На следующий день, когда Джеральд сидел на обочине под каштаном в ожидании ужина, три путника, странствовавшие вместе, прошли по направлению к Антану. Все они выглядели людьми благородного сословия, и Джеральд приветствовал их знаком, который был известен только великим волшебникам. Они ответили на его приветствие, но их знаки принадлежали к магии более древней, чем та, что была знакома Джеральду.

Потом один из них представился:

– Я – Одиссей, сын Лаэрта.

Так Джеральд понял, что перед ним еще одно из его бывших воплощений. Но он воздержался от комментариев.

Одиссей продолжал:

– Я был мудр. Моя мудрость привлекала внимание людей всех сословий, а слава о ней достигла Небес. Я правил Итакой, островным государством, расположенным на западе. Против своей воли я отправился с другими вооруженными греками осаждать Илион. Предприятие казалось мне безрассудным и едва ли прибыльным. Однако, ввязавшись в это дело, я поступал благоразумно, и в конце концов там, где потерпели неудачу многие храбрецы, благодаря моей мудрости был достигнут успех. Десять лет Илион не поддавался силе Ахиллеса и Аякса; Илион смеялся над потугами рыжеволосого Менелая и божественного Агамемнона, но благодаря хитрости Одиссея Илион был взят за одну ночь. Я забрал свою долю добычи, оставив славу тем, кто к ней стремился. Я пересек весь мир, возвращаясь к тому, чего благоразумно желал – к моему мирному и уютному дому в скалистой Итаке. Вопли ослепленного Циклопа, гнев потрясателя земли Посейдона, белые молнии оскорбленного Зевса, двенадцать ветров Эола – все было против меня. Я победил. Я прошел мимо морского чудища Сциллы, громадины с двенадцатью руками, прожорливого монстра, от которого никто не уходил живым. Харибда, которая пожирала всех, не сожрала меня, так как я благоразумно приник к фиговому древу.

– Конечно, – сказал Джеральд, – листья этого дерева часто служат хорошей защитой. —...О могучий хитроумный Одиссей, – поспешно добавил Джеральд, так как он в свое время изучал классику.

– Более того, дочь солнца, светловолосая Цирцея и королева Калипсо, самая божественная из богинь, тоже встретили меня более дружелюбно, чем других. Я обнимал их, и они отнюдь не считали, что я плох в постели. Ибо они были богини, скорые как на расправу, так и на любовь. Неблагоразумно отказывать богине. Из объятий этих бессмертных я последовал к моей желанной цели. Но никто не бывает благоразумен всегда. Когда мой корабль приблизился к острову людоедок Сирен, я приказал своим матросам заткнуть уши воском. Но свои уши я не заткнул и поэтому мог слышать, как поет Левкозия, в то время как Партенопа и Лигейя играли сладостную музыку. Я хотел, оставшись невредимым, послушать пение, которое было столь прекрасно, что завлекало менее благоразумных людей в объятья певицы, где, как им было хорошо известно, их ожидала страшная смерть. Я слышал это пение. Мне было безразлично, что пологий берег этих музыкантов сверкал как серебро в тех местах, где солнечный свет падал на усеивающие его кости множества убитых людей. Я вырывался, пытаясь броситься в море и поплыть к Левкозии. Но путы удерживали меня. Я был связан: мои руки и ноги были стянуты крепкими веревками. Черный корабль шел вперед, вспенивая воду полированными лезвиями еловых весел; а я рыдал, удаляясь прочь от своей гибели и приближаясь к заветной цели, к которой влекло меня благоразумие.