Око тайфуна - Сергей Переслегин

Не стану отрицать, поведение Брюса симпатично мне. Но, в отличие от Осборна, он не человек. Ученый, способный заниматься наукой и только ей, даже тогда, когда это совершенно бессмысленно.

Настаиваю: деятельность лаборатории Брюса была полностью лишена смысла. Информация, которую там собрали, не имела отношения к знаковому уровню, на котором оперировал Оракул. Сущность Апокалипсиса — не в химическом составе градин и не в величине их теплоемкости, «…полный мрак, опустошенное небо. Седьмая печать… Безмолвие… (…) Горе, горе, горе живущим на Земле…»(1)

Бессмысленность научных исследований, проводимых героями «Телефона для глухих», угнетает, но не бросается в глаза. Иными словами, она воспринимается нами скорее на подсознательном, нежели на сознательном уровне — второй узел.

Попытаемся все же понять, почему Оракул выбрал Апокалипсис и Лагерь? В рамках рассказа ответить невозможно — на то Оракул и символ Неизвестного, чтобы действия его были непредсказуемы и необъяснимы.

«Не знаем и никогда не узнаем», — говорит Роберт Кон, организатор и первый председатель Научного Комитета. Оставим Оракула за скобками. Сформулируем вопрос по-иному: почему именно эти реалии выбрал автор? Ведь в современной фантастике высокого уровня, с которой мы, несомненно, имеем дело, символика не бывает случайной.

Внешняя сторона дела ясна. Апокалипсис показал банкротство не только науки, но и религии. («Если не Он, то кто?» — вопросил с кафедры епископ Пьяченцы. За что и был лишен епархии. Князья церкви медлили и колебались. Поговаривали о созыве Вселенского Собора)(1). Вторжение, война, лагерь продемонстрировали полный крах блестяще организованной Международным Научным Комитетом системы безопасности, бесполезность армии.

«— Сволочи, добивают раненых, — Водак заскрипел зубами. Из порезанной щеки вяло текла кровь. Расстегнул кобуру. — Мое место там.

— Не дури, майор, — нервно сказал я. — Куда ты — с пистолетом…

— Знаю, — очень спокойно ответил Водак и застегнул кобуру. — Но ты все-таки запомни, что я — хотел. (…)

…Было людно. Все бежали. Причем, бежали на месте — не продвигаясь. Как муравьи, если палкой разворотить муравейник. Стремительно и бестолково. Не понимая, где опасность.

— Эвакуация гражданского населения, — опомнившись прокомментировал Клейст. — Которое в первую очередь»(1).

Критика злая, но, в сущности, не новая. Следующий уровень восприятия начинается со слов: «Порядок был наведен».

Здесь мы вступаем в область домыслов, что неизбежно при странствии по воображаемым мирам. Помните «Солярис»? Как и Оракул, Океан оперировал крупными структурами, воспринимая сознание и подсознание единым целым. Страшные гости, убившие Гибаряна, поставившие на грань безумия Кельвина, Снаута и Сарториуса, были, возможно, благодеянием, выполнением лишь частично осознаваемых желаний.

Почему бы не предположить нечто подобное, тем более, что среди прочих высказывалась и гипотеза чисто психического характера Апокалипсиса?

«Оракул передал информацию, предназначаемую коллективному сознанию. Содержание ее не имеет аналогий в культуре Земли — информация была воспринята искаженно»(1).

Почему «искаженно»? И почему именно «информация»? Если Оракул воспринимает человека целиком, его деятельность вполне может быть направлена на удовлетворение желаний коллективного бессознательного. («У нас такая азбука», — говорил Кэртройт. Но азбука лежит именно на подсознательном уровне, выше — лингвы, морфемы, семиотические структуры.)

Тогда Апокалипсис — жажда чуда, точнее — жажда зрелища, которое есть чудо.

А лагерь — тоже исполнение желаний коллективного «It»? Да, к сожалению. Иначе на Земле не было бы организованного насилия. Войны, смерти, лагеря — это же просто оборотная сторона триады «порядок, дисциплина, армия».

Оракул удовлетворил жажду иметь вождя.

Подведем итоги. Не только текстовое время «Телефона для глухих» может быть охарактеризовано как время, адекватное мифологическому восприятию мира, столь характерному для Средневековья, но и другие реалии коллективного бессознательного, беспощадно вскрытые Оракулом, указывают на эту же эпоху, на этот же тип социальной психологии. «Телефон для глухих» оказывается изнанкой «Изгнания беса». Мы глядим на тот же мир.

Только роль религии выполняет наука, роль священников — ученые.

Они чудовищно далеки от «простецов» — мы уже обращали внимание на замкнутую касту семиотиков — но, в общем-то, чем остальные лучше? Они безжалостны. Равным образом к себе и другим. Фанатизм — крайняя степень веры.

«— Если ты выживешь… Если ты спасешься, обещай мне… Понимаешь, надо продолжать. Иначе все будет напрасно — все жертвы. (…) Передай мое мнение: надо продолжать. Во что бы то ни стало»(1).

Веры? Да, конечно. Причем во всю ту же Единственную истину. Прогресс заключается лишь в том, что теперь эту Истину считают не заданной априори, а познаваемой.

Как и любые верующие, они жаждут чуда: «Еще одно усилие, один шаг, одна — самая последняя — жертва, и рухнет стена молчания, пелена упадет с глаз, мы все поймем, откроются звездные глубины…» Как и любые люди со средневековым мышлением, они стремятся к иерархическому порядку, создавая комиссии и комитеты. Как всякая каста, они настаивают на сохранении тайны и добиваются этого: «Я читал об Апокалипсисе в Бронингеме. Разумеется, закрытые материалы. Нас ознакомили под расписку — с уведомлением об уголовной ответственности за разглашение. Грозил пожизненный срок. И, как я слышал, он был применен сразу и беспощадно — поэтому не болтали»(1).

Жрецы, вершители, они, не желая того, не могут не быть жестоки и предельно безответственны.

Игорь Краузе:

«— Кто такие — фамилия, специальность. В машину взять не могу. (…) На язык и разжевать. — Тонким пальцем коснулся Хермлина. — Вы можете идти домой. А вы и вы, — палец мелькнул, — к десяти ноль ноль явиться в распоряжение штаба. (…)

— Захватите Хермлина, — сказал я. — Он же старик.

— Да-да, — ответил Игорь Краузе, продолговатыми глазами высматривая что-то в серой дали. — Старик… Вы можете идти домой. (…) Да! Ламарк только что обнаружил пульсацию магнитного поля. (…) Здорово, правда? — обвел нас сияющими глазами»(1).

«Вот здесь, у горелой опоры, погиб Йоазас. Его назначили в лазарет, и он бросился на проволоку. Предпочел сам. А до этого бросились Манус, и еще Лилли, и Гринбург. А Фархад ударил Скотину Бака, а Матулович прыгнул с обрыва в каменоломне, а Пальк вдруг ни с того ни с сего пошел через плац ночью — во весь рост, не прячась»(1).

Здорово, правда?

«— Ну как вы додумались до такого, чтобы всякое дерьмо делало с людьми, что хотело? — Клейст что-то начал о задачах Контакта, о прыжке во Вселенную, о постижении чужого разума, он тогда еще не пал духом. Бурдюк все это выслушал и спросил: — И из-за этой дерьмовой Вселенной убивать людей?»(1)

Это не конец лабиринта, не выход. Это тупик.

9.

Поражение

В Зеркале, замыкающем рассказ «Телефон для глухих», люди не отражаются. Вновь характерный для автора двойной смысл. Одна сторона нами уже исследована: Контакт есть зеркало, в котором человечество видит себя. Контакта нет. Оракул не способен понять нестерпимую аналогичную «азбуку» человеческого существования, и Зеркало остается пустым. Отсюда слова Анатоля: «…начинать Контакт нужно не отсюда. Начинать надо с людей. С нас самих».

Но есть, как мне кажется, еще одна сторона. Оракул, оперируя крупными структурами, изучает то, что изучает его — земную науку. Понимание приходит на символьном уровне. «Зеркало, зеркало, зеркало…» — повторяет Катарина. Зеркало с дорогой бронзовой оправой, в котором люди не отражаются.

«Ученый беспристрастен к объекту исследования», то есть, становясь ученым, он перестает быть человеком (беспристрастность свойственна лишь мертвецам). Исследуя мир, он работает внечеловеческими методами, и мир, отраженный в его Зеркале, оказывается внечеловеческим. Совсем не обязательно — бесчеловечным. Но вполне вероятно.

(Исследование Оракула подарило людям «вечный хлеб» и «росу Вельзевула». Последняя лишь по воле автора не обернулась очередным оружием.)

«Наука — это удовлетворение собственного любопытства за государственный счет». Но ведь «кто платит, тот и заказывает музыку».

«Мне очень жаль, Милн, но в вашу группу не записалось ни одного студента. Никто не хочет заниматься классической филологией, слишком опасно. И дотаций тоже нет»(1).

Понятно, почему «слишком опасно».

«Государство не гарантирует правозащиту тем гражданам, которые подрывают его основы»(1), то есть используют свои способности иначе, чем государству этого хочется.