Память, Скорбь и Тёрн - Уильямс Тэд

Когда женщина обернулась, на ее унылом лице появилось выражение жадного удовольствия.

— Вы? — сказала она. — Вы тот самый, у которого золото? — Она распахнула объятия, как будто готовая заключить его в них. Несмотря на значительное расстояние, разделявшее их, герцог отшатнулся. Куча одеял в углу зашевелилась, как выводок поросят, затем одеяла откинулись. Маленький и очень тощий вранн сел, не совсем оправившись от сна.

— Я Тиамак, — сказал он, стараясь подавить зевок. Когда он разглядел Изгримнура, лицо жителя болот выразило разочарование, как будто он ожидал чего-то лучшего. Герцог почувствовал, как его раздражение возвращается. Они все, что, сумасшедшие? Кто он такой, по их мнению, или кого они ожидали увидеть?

— Я принес известия для вас, — сухо сказал Изгримнур, не решив, как ему держаться. — Но мы должны поговорить наедине.

— Я вас провожу в вашу комнату, — поспешно сказала женщина, — в лучшую комнату в доме, а маленький смуглый господин может там присоединиться к вам, как почетный гость.

Изгримнур только отвернулся от Тиамака, который, казалось, неуклюже пытался одеться под одеялами, когда внутренняя дверь таверны распахнулась, и ватага детей вырвалась из нее, издавая боевой клич тритингов. За ними гнался высокий седой старик, улыбаясь во весь рот и делая вид, что ловит их. Они убегали от него с воплями восторга и с шумом вылетели в наружную дверь. Прежде чем старик проследовал за ними, хозяйка оказалась прямо перед ним, уперев кулаки в бока.

— Чертов осел! Ты здесь, чтобы дверь отворять, Чеалио! — Старик, хоть и выше ростом, сжался перед ней, как будто ожидая удара. — Я знаю, что с башкой у тебя не в порядке, но ты же не глухой! Ты что, не слышал, как стучат?

Старик замычал в ответ. Хозяйка возмущенно отвернулась от него.

— Глуп, как камень, — начала она, потом замолкла, уставившись на Изгримнура, который бросился на колени.

Герцог почувствовал, что мир покачнулся, словно поднятый вверх гигантскими руками. Прошло несколько долгих мгновений, прежде чем он смог заговорить, — мгновений, в которые хозяйка, маленький вранн и старик-привратник смотрели на него с изумлением. Когда Изгримнур заговорил, он обращался к старику.

— Сир Камарис, — сказал он, и почувствовал, как перехватило дыхание. Мир действительно сошел с ума: теперь ожили мертвецы. — Милостивая Элисия! Камарис, неужели ты не помнишь меня? Я же Изгримнур! Мы же вместе сражались за Престера Джона — мы же дружили! О Боже! Ты жив! Как же это?

Он протянул руку старику. Тот взял ее, как ребенок берет что-то блестящее или яркое, что ему предлагает незнакомец. Ладонь старика была мозолистой, огромная сила чувствовалась в руке, которая безвольно лежала в руке Изгримнура. На его красивом лице была только непонимающая улыбка.

— Что это вы говорите такое? — сердито спросила хозяйка. — Это старый Чеалио, привратник. Он здесь уже много лет. Он дурачок.

— Камарис… — нежно сказал Изгримнур, прижимая руку старика к своей щеке и орошая ее слезами. Он едва мог говорить. — Господи, ты жив.

Глава 28. ИСКРЫ

Несмотря на непреходящую красоту Джао э-Тинукай, а может быть, как раз из-за нее, Саймону было скучно. Он был также безмерно одинок. Его заточение было странным: ситхи не препятствовали ему ни в чем, но и никто из них, кроме Джирики и Адиту, не проявлял к нему никакого интереса. Как королевскую болонку, его кормили, о нем заботились, позволяли везде бродить, но лишь потому, что внешний мир был ему недоступен. Он забавлял своих хозяев как редкий зверек, но всерьез его не принимали. Когда он обращался к ним, они вежливо отвечали ему на его родном вестерлинге. Его ушей лишь иногда достигали отдельные понятные слова, а так вокруг него бурлил поток чужой речи. Его приводило в ярость подозрение, что они вообще не считают его достойным предметом разговора. Но было кое-что похуже: он чувствовал себя бесплотным, как привидение.

После его разговора с Амерасу дни стали лететь еще быстрее. Однажды ночью, лежа на своих одеялах, он вдруг понял, что не может точно сказать, сколько времени он пробыл среди ситхи. Когда он спросил Адиту, она заявила, что не помнит. Саймон задал тот же вопрос Джирики, который устремил на него взгляд, исполненный жалости, и спросил, действительно ли ему так хочется считать дни. Хоть он и понял, что имелось в виду, он потребовал правды. Джирики сказал, что прошло немногим более месяца.

Это было несколько дней назад.

Особенно тяжело бывало по ночам. Лежа в своем гнезде из мягких одеял в доме Джирики или бродя по мягкой влажной траве под незнакомыми звездами, Саймон терзался несбыточными планами побега, планами, которые, как он прекрасно понимал, были неосуществимы настолько же, насколько они были отчаянными. Он становился все мрачнее. Он знал, что Джирики беспокоится о нем, и даже переливчатый смех Адиту казался неискренним. Саймон сознавал, что все время говорит о том, как он несчастен, но он не мог этого скрывать, более того — он не хотел этого скрывать. По чьей вине он здесь застрял?

Они спасли ему жизнь, это несомненно. Неужели действительно было бы лучше замерзнуть насмерть или медленно погибнуть от голода, упрекал он себя, чем жить в неге и холе в качестве гостя, пусть и не совсем свободного, в самом прекрасном городе Светлого Арда? Но даже понимая, что подобная неблагодарность постыдна, он не мог смириться с этой блаженной тюрьмой.

Один день был похож на другой. Он бродил один по лесу или бросал камешки в бесчисленные ручьи и речки и думал о своих друзьях. Под защитой тинукайского лета было трудно представить себе, как все они там страдают от ужасной зимы. Где Бинабик? Мириамель? Принц Джошуа? Живы ли они? Неужели они пали под натиском черной бури или все еще борются?

Совсем отчаявшись, он стал просить Джирики снова устроить ему встречу с Амерасу, чтобы умолить ее выпустить его, но Джирики отказался.

— Я не смею наставлять Праматерь. Она сама решит все, когда ей нужно, когда она тщательно все обдумает. Сожалею, Сеоман, но это все слишком важно, чтобы торопиться.

— Торопиться! — негодовал Саймон. — К тому времени, когда кто-нибудь что-нибудь предпримет здесь, я уже умру!

Но Джирики, хоть и заметно опечаленный, оставался непреклонным.

Из-за постоянных отказов со всех сторон беспокойство Саймона переросло в гнев. Сдержанные ситхи стали казаться невыносимо самодовольными и уверенными в своей непогрешимости. Когда друзья Саймона борются и умирают, вовлеченные в ужасную безнадежную битву с Королем Бурь, да еще и с Элиасом в придачу, эти глупые создания бродят по своему солнечному лесу, напевая и созерцая деревья. Да и сам-то Король Бурь не кто иной, как ситхи. Не удивительно, что его собратья держат Саймона в плену, в то время как внешний мир корчится от ледяного гнева Инелуки.

Так проносились дни, каждый все более похожий на предыдущий, каждый увеличивающий страдания Саймона. Он перестал ужинать с Джирики, предпочитая наслаждаться пением цикад и соловьев в одиночестве. Его раздражала игривость Адиту, и он стал избегать ее. Ему осточертело быть объектом насмешек и ласк. Он значит для нее не больше, чем болонка для королевы, он это знал. С него хватит. Если он пленник, так и вести себя будет подобающим образом.

Джирики нашел его в рощице. Он сидел под лиственницами, надутый и колючий, как еж. Пчелы жужжали в клевере, солнце струилось сквозь ветви, рисуя на земле светлый клетчатый узор. Саймон жевал кусок коры.

— Сеоман, можно с тобой поговорить? — спросил принц.

Саймон нахмурился. Он знал, что ситхи, в отличие от смертных, уйдут, если не получат разрешения. Народ Джирики глубоко уважал право на уединение.

— Думаю, можешь, — сказал, наконец, Саймон.

— Я хотел бы, чтобы ты пошел со мной. Мы идем в Ясиру.

В Саймоне шевельнулась надежда, но это ощущение было болезненным.

— Зачем?

— Не знаю. Знаю только, что нас всех просят прийти, всех, кто живет в Джао э-Тинукай. Так как ты теперь тоже здесь живешь, думаю, тебе следует пойти.