Фашист пролетел - Сергей Юрьенен

Александр поворачивает назад, толкает дверь "Потсдама".

- Мон шер, какими судьбами?

- Так... Околачиваюсь. Занимаюсь городской феноменологией.

- Как интересно! Идем, расскажешь! Выпьешь с нами "Бархатного"? Сейчас мы его по-мопассановски... Гарсон! Гарсон, кружку пива! Мы здесь укрылись от вездесущих глаз в попытке сплести, ха-ха... заговор обреченных, да, Нора? Мой бывший одноклассник. Нынешняя моя сокурсница и мастер пантомимы. Город Новогрудок. Представь, что есть такой, и даже очень просвещенный...

Нора большерото улыбается, потом ее губы, морщинки на которых выявляют необычайность оранжевой помады, сходятся вокруг темной дырочки, медленно отпускающей струйку дыма. Глаза широко расставлены. В пальцах сигаретка с белым фильтром, на котором отпечаток этой губной помады.

- Вижу, что сражен. Но ничего поделать не смогу: не любит Нора юношей... Нора, а бородатых? Богемных и мятежных? А ля Адам Мицкевич? Сородич ее, кстати...

- Правда?

Нора из Новогрудка в ответ подмигивает.

- Я думал, он родился в Польше.

- Продолжайте думать, - кивает Нора. - Польша и была.

- Господа, ни слова об аннексиях и контрибуциях... - Стенич хватается за книгу, которую Александр положил на свободный стул и вниз обложкой. Что читаем? О, Ясперс, Жэ-Пэ Сартр... L'Etre et Le Neant. Браво, что не сдаешь позиций. Вот тебе твое "Бархатное". Давайте выпьем за безумство храбрых. Первый, Нора, был в нашей школе интеллектуал. Но не физик! Менестрель и трубадур. Даже по телевизору его показывали.

- А тебя?

- Представь себе, что нет. В нашей школе он единственный, кто сделал попытку вырваться из этого болота. И не куда-нибудь, а в МГУ.

Девушка смотрит испытующе:

- И как?

- Мордой об стену, - ухмыляется от пива Александр. - Об массовидность бытия.

- Саша, но что теперь? Ты ведь мне так и не сказал...

- А ничего.

- Совсем ничего?

- Le Neant.

Стенич пугается:

- Что, в армию?

- Нет. Le sursise.

- Как, как? Этого слова мы еще не проходили...

- Отсрочка. До войны...

- Везунчик!

- Но с работой не везет.

- С какой работой?

- Должен. Я же ведь заочник.

- Ах, да! Ведь обмывали... - Стенич смеется. - Не могу не вспомнить по этому поводу Фому Кемпийского... Sic transit gloria mundi.

- Воистину.

- Не принимай, как говорится, персонально... - Стенич успешно подавляет смех. - А куда?

- Экзистенциальный выбор. По-твоему, что лучше, автобаза или трамвайное депо?

- Фуй... Чума на оба дома. Не хочешь за кулисы?

- Я за кулисами и так.

- Осветителем? В крайнем случае, рабочим, но сцены? Сцены, Александр? Могу оказать.

- Серьезно?

- Друзья, - поясняет Нора. - Влиятельные гомосексуалы.

Стенич изображает, что скандализован:

- Элеонора! От сапфистки слышу!

Веселым смехом девушка отвечает на осторожный взгляд Александра.

- Эспри у нее, понимаешь, маль турне. Слегка набекрень - по-нашему. Не слушай ты ее. Не автобаза все же. Будешь при искусстве. Нет, я серьезно? Ты подумай.

- Ладно...

Александр допивает, забирает книжку и встает - излишне резко.

- Уже? А френомено... Хренология твоя? Обещал рассказать?

- В другой раз. Приятно было познакомиться...

Девушка небрежно вскидывает руку с сигаретой.

- Ах, Нора, Нора, яблоко раздора... Тогда оревуар?

Влезая за портьерой в рукава пальто, он слышит, как Стенич пытается обуздать свой голос:

- Дело не в том, что шокинг, просто они - другие. В зажимах, в комплексах... Оставим, ладно. Возвращаясь! Так вот эта сука мне и говорит...

* * *

После ужина отчим набивает трубочку. С лукавым прищуром предлагает перечислить царей в хронологическом порядке.

- Да ну...

- А все же? Просто интересно, как вам преподавали в школе русскую историю.

Когда он и всемирную считает историей, которую рассказывает идиот: много шума и ярости, но немного смысла - если вообще.

- Ну, Грозный. Иван. Который убивает сына.

- Кошмар, - поддерживает мама.

- Верно. Первый и великий.

- Бояр любил в кругу семьи вешать. Над обеденным столом вниз головой.

- Ужас...

- Опричнина, - списывает отчим. - Ты не отвлекайся. Дальше что?

- Романовы.

- Кто первый?

- Михаил Федорович.

- Век?

- Шекспира, - говорит он не вдаваясь, тем более, что мама снова возвышает голос над мытьем посуды:

- Мы-то в шкурах еще ходили!

- Дальше?

- Алексей Михайлович, Федор Алексеевич, Иоанн Алексеевич...

- Верно. Иоанн Пятый. А потом?

Императора Петра, который зверскими методами насаждал прогресс, отчим не оправдывает. Без комментариевони проскакивают Екатерину Первую, Петра Второго, Анну Иоанновну, Иоанна Шестого, Елизавету Петровну и Петра Третьего. По поводу Екатерины Второй мама говорит: "Великая женщина!"

- Л-лярва! - энергично возражает отчим.

- Образованнейшая...

- Такой срамотой покрыла трон Российский, что Европа до сих пор смеется.

- Знаешь? Европой тоже правили не ангелы.

Александр доходит до конца Романовых:

- Которых расстреляли.

- Угроза реставрации была.

- Да, но детей? Алешу? Девочек? - Вворачивает и про "слезинку", из-за которой Достоевский заранее отказался принять наше светлое будущее.

- Идеализм...

- А из наганов в упор - это что?

Отчим окутывается дымом:

- Что сделано, то сделано. Пути обратно нет.

- После такого и вперед не будет.

- Ты это... Думай что говоришь.

- А ты не думай, что я не думаю. Вот именно, что думаю. А так же чувствую. В отличие от некоторых...

- Накурил! - спешит вмешаться мама. - Аж кругом голова идет. Вытирает руки, вешает полотенце на гвоздик. - Со стороны посмотришь желваки катают, как враги. Семья мы или нет?

- Мать! Дай поговорить нам, как мужчинам. Раскудахталась...

- А я и есть наседка! Сын погибает, а он!.. С товарищами по преферансу обсуждай, кто лярва, а кто нет.

Защита не устраивает Александра:

- Это почему я погибаю?

Его игнорируют:

- Если погибает, то дело не в том, о чем ты беспокоишься. Тут, мать, намного все серьезней. Верно говорю? - Отчим поворачивает голову, но устремляет неподъемный взгляд свой мимо - под раковину, на трубу, подвязанную тряпкой, которая капает в подставленную супную тарелку. - Чего молчишь? Не прав?

- Чего ж "не прав"...

- Вот! Дело в дури, которую он вбил себе в упрямую башку!

- Что значит "вбил"... Внушили. Под влияние попал.

- Какое еще влияние?

- Письма получает из Москвы. Абрамцевы там разные. Растлили.

Александр отодвигает табурет.

- Куда ты?

- А чего ему нас слушать? Наверное, свиданка у него. Как они выражаются...

- В сортир! Разрешения испрашивать?

Мать горестно смотрит на клеенку, отчим, сведя брови, выбивает из трубки пепел. Он запирается на щеколду, пинает кверху стульчак. Ударившись, стульчак отлетает обратно, но стукнуться об унитаз не успевает: Александр перехватывает. Струя взбивает пену - переполнен, так сказать, любовью...

- А если, - встречает мать в упор, - она нам ляльку принесет?

- Не принесет.

- Как же не принесет? Вдруг забеременеет?

- Не забеременеет.

Отчим удивляется:

- Как можно в этом быть уверенным?

- О-опытные, - натягивается голос мамы. - Правильно я подозревала... Этим его и держат!

Отчим в недоумении:

- Не понял?

- Это чем же меня держат? - говорит Александр, чувствуя, что краснеет.

- Сам знаешь! И где он нашел себе такую? Тридцать лет, наверно.

- Какая тридцать? Восемнадцать будет девятнадцатого.

- Девочек, значит, растлевать?

- Ты обожди, - пытается отчим, но мама уже сорвалась:

- Я виновата в том, что он такой! Я распустила! Потакала! Деньги на Достоевского дала! "Иностранную литературу" проклятую ему выписывала! Сама с повинной к ним пойду! Пусть забирают!

Отчим поднимает чугунный взгляд:

- Довел до чего мать: совсем у нас свихнулась.

- Свихнулась, так в дурдом сдавайте! Руки себе развяжете! Будете марух на пару приводить!

И бросается на шаткую крышку раскладного их стола. Плечи ее трясутся. Отчим превратился в камень. Поднявшись, Александр обходит рыдающую мать. Ящичек в белом серванте забит и выдвигается с трудом. Счета за электричество, за газ, рецепты, припадочные порывы экономии: "Масло сливочное - 70 коп. Хлеб-булка - 27 коп..." Письмо из Калуги от разыскавшей ее подруги по арбайтслагерю в Люденшайде, Северная Вестфалия, неразборчивые записи кошмаров, какие-то фото... Вот он, пузырек. Про себя он отсчитывает капли в зеленую рюмку, разбавляет из широкогорлого чайника:

- Мам...

Зареванно откидываясь, слабым голосом:

- Что это?

- Капли Зеленина.

Она проглатывает. Слегка, возможно, переигрывает, но в целом они, конечно, абсолютно искренни, люди Великой тоталитарной эпохи...

И что с этим поделать?

* * *

Он сидит за рулем и лихорадочно пишет, иногда подавая локтем звуковые сигналы и приходя в себя.

Дверца "Победы" распахивается.

- Стипендию дали. Едем?

Он прячет записную книжку за пазуху.