Фашист пролетел - Сергей Юрьенен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
- Что за порнография?
- Не узнаешь?
- Я? - удивляется она. - Где это было?
- В этой ванне. Когда мои уезжали по грибы, не помнишь?
Она всхлипывает. На эмалированном краю они, как старик со старухой на разбитом корыте. Дверь распахивается. Мама смотрит сквозь дымный красный свет. И закрывает со словами:
- Думала, вы в кино ушли...
Он пинает каблуком чугун.
- Идём отсюда.
- В кино?
* * *
Горячие и голые. Нагие, но живые и прекрасные. Среди безбрежной блистающей воды. Дева облечена в солнце. Откинувшись на ребристую скамейку гидровелосипеда. Ноги расставлены неподвижными педалями...
Ржавое железо обжигает ступни, которые обхватывают самый нос понтона. Готовый к прыжку, он застывает. Запрокинувшись, глядит на искру самолета.
- Если меня бросишь, я умру. Ты слышишь?
* * *
В кассах "Аэрофлота" очередь, но в ней знакомый:
- В Москву поступил? Ну, повезло! Там все бурлит. Демонстранты, подписанты. Письмо Солженицына передавали по "Свободе". Не слышал? Съезду писателей, против цензуры. Мы тоже туда, а это, между прочим, мама, заслуженный врач. Но потом дальше, к сожалению...
- Куда?
- Когда сверху ломят десять лет за анекдот, а снизу начинают праздновать рождение Адольфа Алоизовича, не спрашивай, куда. Откуда!
- Лёва.
- Да, мама! Лёва девятнадцать лет молчит.
- Так помолчи еще немного!
* * *
Дома оставлять нельзя. Хранить в общаге невозможно. Далеко за городом он разводит на холме костер. Вокруг ни души. Сначала глянцевые фото. Потом бумаги. С опаленным лицом читает, и в огонь.
Всеочищающий!
Последними летят страницы о первых проблесках - еще город Ленинград, еще никто не умер, даже Сталин...
Спасибо
- Артиста! - кричат они. - Артиста!
Сдерживая меня, мама открывает яркую щель: "Плохо просите, товарищи!"
Они начинают бить в ладоши:
- Ар-тис-та! Ар-тис-та!
Свет распахивается. Мне поддают сзади: "Вперед!"
Я вылетаю на паркет, сгибаю пальцы ног в сандаликах и торможу. Бабушка восклицает: "Наш ты ангелок!" Требуя тишины, я поднимаю руки. В правой у меня вуаль, я чувствую себя неотразимым. Взмахиваю тканью. Сумев не врезаться в буфет, я круто разворачиваю и - вуаль натягивает ветер - несусь навстречу отражению в огромном зеркале шкафа. Наглаженные черные штанишки на лямках. Рубашка с алым бантом. Едва не врезавшись в себя, я торможу и вхожу в пируэт. Согнувши ногу, устремившись ввысь, вращаюсь на пуанте и вдруг замираю с выбросом руки: "Спасибо Ленину!" И весь направо: "Спасибо, Сталину!" И простирая к застолью руки: "За счастливое детство наше!"
Аплодисменты утихают, я требую тишины, но Гусаров командует: "Вольно!" потом: "Разойтись!", потом, сверкая плетеным золотом погон, встает, большой и сильный, и усатый, с хрустально-радужным бокалом водки, и все, включая дедушку, спешат подняться, потому что знают, за Кого он будет, первый тост, а мама выставляет меня за дверь, нежно толкая пядью пальцев в лоб и тьму кромешную:
- Иди теперь, играй!
* * *
Глотая слезы, он плетется к самолету. За спиной такой крик, что подошвы прирастают к бетону. Алёна перемахивает через ограду. Милиционер отстает, с досадой машет рукой. Перевалив через чугун, мама пытается догнать.
- Возьми меня с собой! - Она обливается черными слезами, и просит "Христом-Богом", и лепечет что-то неожиданное, неожиданно-древнее, особенно под дюралевым брюхом "ТУ-124", куда уходят с трапа пассажиры, и глаза красны от туши и прощальной ночи.
- Девонька, - отдирает мама, - не губи себя. Ты его не знаешь, это гений, развратник, бессребренник. Кандидат за колючую проволоку. Возомнил о себе. Я во всем виновата, я! Что в ПТУ не отдала, а доучила до аттестата зрелости. Натворит теперь делов. Брось его, забудь, он мужем тебе не будет, на панель заставит пойти, будет членам подставлять, чтобы напечатали, фанатик он, на все способен ради славы, он и мне-то сыном не был, злоумышлял с трех лет...
- Продай! Убей! Но только увези!
Стюардессы таращат глаза.
- Дай ему кончить, от нас никуда не уйдет. Пять лет всего, что это рядом с вечностью любви? Судьбой вам послано как испытание, а я тебя тем временем всему научу, как под контролем его держать, обстирывать-обглаживать, как имитировать оргазм... - Подмигивает яростно, чтоб отрывал от груди, чтоб вырывал из сердца, и улетал отсюда поскорей, неся уже тотальный абсурд: вот ты бутылку из-под молока, что вы распили ночью, горячей водой, я обратила, а чтобы начисто, надо холодной, тогда и очередь, и приемщица тары, общество в целом будет уважать, идем отсюда, девонька, пусть убирается в клоаку, в котел свой инфернальный, в бурлящие миазмы космополитизма, туда и дорога ему, в Москву, в Париж, в Америку...
И шепотом:
- Беги!
С трапа он оглядывается, и снова видит их в иллюминатор, бредущих в обнимку не к положенному выходу, а куда-то к ангарам, к дальней ржави, уже не по бетону, а по выгоревшей за лето траве...
Он сжимает подлокотники.
Взмокши от перенапряжения, стремится вызвать аритмию в нарастающем могучем реве.
19
Провожая искру самолета, мальчик прикладывает ладонь ко лбу.
Потом снова налегает на заступ, обкапывая нечто большое - то ли снаряд от нашей гаубичной сто пятьдесят два миллиметра, то ли противотанковую мину. Может быть, оно взорвется, может быть, нет, об этом он не думает, вонзает, дожимает до соприкосновения, отваливает землю с корешками и напевает песню из старого фильма: "Мало видел он света, добрых слов не-е слыхал..." Это про парнишку, который, с девушкой не объяснившись, за рабочее дело ушел воевать, и, порубанный саблей, он на землю упал, кровь ей отдал до капли, на прощанье сказал:
Умираю, но верю:
Наше солнце взойдет...
Неподалеку положен велосипед "Орлёнок" - сквозь спицы распрямились кустики брусни-ки, бледно-зеленые их бусинки. Армейская фляжка, налитая дома из-под крана. В ржавом германском шлеме, который разворочен в области виска, добытые сокровища. Осколки, гильзы, пряжки с истлевших ремней, где звезда пятиугольная, где "Готт мит унс". А вот и зажигательная с погнутыми стабилизаторами и чешуей на удивленье свежей алой краски. А вот отцовский пистолет "ТТ", вот язвы по металлу, длинноствольный скелет, лишь отчасти прикрытый на рукояти бакелитовой ребристой щечкой, расколотой по центру так, что только домыслить можно неполную звезду, а вкруг нее родных четыре буквы пропавшей аббревиатуры. А вот и крест, тот самый Крест за доблесть.
За доблесть на Восточном фронте.
____
Париж. Мюнхен. Прага
