Благодарю за этот миг - Валери Триервейлер

С одной стороны, была наша общественная жизнь, похожая на кошмар, с другой – то, что касалось только нас, наши мечты. Нам помогала держаться надежда на то, что после выборов мы наконец сможем жить вместе. В глубине души я подозревала, что в случае ее победы он от нее не уйдет. Он клялся в обратном, но я не верила. Однажды, примерно за месяц до первого тура, мы наконец провели ночь вместе. Утром включили радио. Речь шла о книжке Сеголен Руаяль, которая должна была на днях выйти в свет. Она заявила, что “да, мы вместе, да, мы с Франсуа по-прежнему живем вместе”, и сообщила, что они намерены устроить свадьбу на Таити, на настоящей пироге. Франсуа пришел в бешенство: он словно угодил в капкан.

Тем не менее ночью после первого тура он был совершенно раздавлен, когда понял, что Николя Саркози обеспечил себе победу. Продолжение всем известно. Прошло несколько недель после поражения Сеголен Руаяль, и два журналиста из “Монд”, проведя небольшое расследование, написали статью о ее избирательной кампании, озаглавленную “Роковая женщина”, где рассказали о наших отношениях с Франсуа, не называя моего имени. Словом, подожгли бикфордов шнур.

Сеголен Руаяль поспешно заявила, что уже “попросила его покинуть семейное гнездо”. Ее слова с пометкой “срочно” сразу же распространило агентство Франс Пресс, несмотря на то что они с Франсуа уже договорились сделать совместное заявление.

На войне как на войне. Теперь-то я понимаю, до какой степени вражды может довести измена. Нетрудно вообразить, что Франсуа в те дни вел себя с ней примерно так же, как со мной во время связи с Жюли Гайе, – как великий мастер недомолвок, двусмысленностей и бесконечной лжи.

Мы тогда еще жили в маленькой квартирке, которая мне очень нравилась. Но Франсуа не пожелал в ней оставаться. Он хотел, чтобы мы по-настоящему поселились вместе. Так мы и оказались на улице Коши. Мы не торопясь обставляли квартиру. До меня доходили слухи о том, что он якобы жалеет о разрыве с женой, что он хотел бы вернуться к ней. Такие сведения исходили от Сеголен Руаяль. А между тем он проводил со мной как никогда много времени, к тому же просил родить ему ребенка. Да, все возможно, в том числе и то, что Сеголен Руаяль говорила правду… Теперь-то мне стало ясно, каким двуличным может быть Франсуа Олланд.

Он скучал по детям. Уже несколько месяцев они не виделись: дети наотрез отказывались с ним встречаться, пока он живет со мной. Мне не хотелось взваливать на себя вину за их испорченные отношения. Я сказала Франсуа, что готова родить ему ребенка, но только после того, как он помирится со своими детьми.

По-моему, нет ничего дороже детей. Мои трое сыновей находились под поочередным присмотром[31]. Я по полнедели их не видела и очень скучала. Если бы Франсуа смог наладить отношения со своими детьми, мы могли бы подумать и об общем ребенке – но не раньше. Франсуа помирился со своими детьми. И хотя он с момента нашей встречи мечтал еще об одном ребенке, природа нам его не подарила. Наверное, к лучшему.

Недавно в посвященной Олланду книжке я прочла, что он поведал ее автору, будто бы никогда не хотел иметь от меня ребенка. Я почувствовала себя оскорбленной. Он оправдывался:

– Не мог же я рассказать ему о самом сокровенном…

Очередная ложь. Пожалуй, самая для меня болезненная.

* * *

Июнь 2014-го. Стоит включить радио, и тут же слышишь о памятных мероприятиях 6 июня, посвященных семидесятилетию высадки союзников в Нормандии. На этот день мы вместе с моей командой запланировали целую программу для первых леди. Мы собирались поехать на завод, который не переставал работать в годы войны: за станки встали женщины, чьи мужья, братья, сыновья сражались на фронте.

Я словно переживала свое несчастье заново. Малейшее упоминание о том, что происходило в этот день, погружало меня в неизбывную тоску. Прошлое властно завладевало мною и душило, как змея, которая обвилась вокруг шеи.

Днем я укладывалась в постель, не имея сил передвигаться, читать, писать. Не могла делать абсолютно ничего. Когда я выходила на люди, никто ничего не замечал. Говорили, что лицо у меня светится от радости. Я не думала о будущем, не могла. Профессиональные перспективы выглядели весьма туманно. Эту злосчастную пятницу пережить было трудно, разве что принять снотворное и забраться под одеяло. В этот проклятый день, снова погрузивший меня в прошлое, спасением, как всегда, стали подруги.

Словно нарочно посыпая мои раны солью, Франсуа донимал меня эсэмэсками. Позавчера уверял, будто думает только обо мне. Вчера – что умоляет с ним встретиться. Сегодня утром – что хочет вернуть меня любой ценой. Бывали дни, когда он отправлял мне десятки посланий. Коротенькие назойливые фразы о том, что ему меня не хватает, что нужно все исправить и снова жить, как прежде. Похоже, он устал от неудач – и в личной, и в общественной жизни.

Когда у него не было приемов или официальных ужинов, он звал меня поужинать с ним. Он пытался отслеживать, куда я хожу, куда езжу. В номере отеля, будь то в Нью-Йорке или в Марракеше, меня неизменно ждали цветы от него, хотя я и не сообщала ему, где остановлюсь. Все чаще он стал совершать символические поступки и делать пылкие признания.

Однако он продолжал мне лгать, давать обещания, которые не собирался выполнять. Наверное, я не смогу снова жить с ним, потому что знаю: он не изменится. Он уговаривает меня вернуться, а тем временем переделывает “покои мадам” в офис для своих сотрудников, число которых растет день ото дня. Пока что никто не занял мой прежний кабинет. Жду, когда это случится.

Он уверяет, что принесет мне публичные извинения. Не верю. Как не верю больше ни единому его слову. Его вранье раз за разом наносило раны большой любви, которая нас связывала.

Шестого июня праздничные события наслаивались одно на другое. Начались торжества в честь семидесятилетия Дня Д – даты высадки союзных войск в Нормандии. Мои опасения оправдались: я слышать не могла обо всем этом. И тем более смотреть трансляции. Накануне, после интервью Путина французскому телевидению, я написала в Твиттере: “Хорошо хоть не придется пожимать ему руку”. Не знаю, плохо или хорошо перевели его фаллократическую речь, но она меня взбесила. И не только она. Я написала несколько слов и его деяниях: о расизме и гомофобии, о стремлении захватить территорию Украины, об ущемлении прав и свобод…

Комментарии были разные. Многие анонимно поддержали меня, другие осыпали оскорблениями, приводя знакомые аргументы: “С чего это вы решили, что имеете право выступать? Вы – никто, заслуженная рогоносица Французской Республики!” Что я могла им ответить? Пишу так, как пишут остальные семь миллионов пользователей этой социальной сети. Не хотите – не читайте.