Малиновый пеликан - Владимир Войнович

Я, подумав, на всякий случай решил начать все сначала и сказал, что привел меня сюда клещ.

– Клещ? – Он достал из кармана айфон последней модели, потыкал в нужные кнопки и снова поднял на меня глаза. – Имя-отчество?

– Мое? – спросил я.

– Нет, не ваше, а этого, который привел вас. Клеща.

Я подумал и спросил:

– Скажите мне, пожалуйста, кто из нас сумасшедший?

Он не удивился, не рассердился, Пожал плечами.

– Это зависит от точки зрения.

– То есть?

– То есть я здесь числюсь доктором, и, с моей точки зрения, сумасшедшими являются те, кого я лечу, и мне кажется, что я прав. Но они, в свою очередь, сумасшедшим считают меня, и им кажется, что правы они. Однако вы мне не ответили на вопрос об имени-отчестве приведшего вас господина, если не ошибаюсь, Клеща.

Не знаю, что бы я сделал, если бы не был крепко привязан. А так я мог лишь возмутиться, наговорить всякого, но вспомнил про шприц и потому попытался помочь доктору реалистически представить, что случилось. Очень, как мне показалось, спокойно я ему объяснил, что у моего клеща никакого имени-отчества нет, потому что он не человек, а лесное членистоногое насекомое, которое залезло мне в кожу на животе и не хочет из меня вылезать.

– Ах, вот оно что, – протянул доктор. – В таком случае вам надо не ко мне, а к энтомологу, которого ваш клещ, возможно, заинтересует. А ко мне, если у вас возникнет потребность, пожалуйста, когда угодно.

Он позвал санитаров, велел меня развязать. Меня развязали, и я пошел к выходу, но оказался не на улице, как ожидал, а в другом кабинете, где на стене висел портрет первого лица государства, а за столом сидело второе лицо, то есть не второе лицо государства, а второе в этой комнате после первого, что висело.

Носитель этого второго лица, необычайно румяного, как говорится, кровь с молоком, выкатился из-за стола и оказался маленьким пузатеньким человечком в темном костюме с галстуком в крапинку, голова небольшая, посаженная между плеч без всякого признака шеи, а глазки и вовсе крошечные, словно спичечные головки, которые кто-то изнутри постоянно вертит. Человечек протянул мне для пожатия руку. Она была мягкая, словно набитая ватой.

– Здравствуйте, здравствуйте, – заговорил он радушно, не выпуская моей руки из своей, и глазки его вовсе утонули где-то в глубине жестких лицевых складок. – Очень рад вас видеть.

– И я, – ответил я, как мне показалось, совершенно искренне, – очень, очень рад вас видеть.

– А я, – возразил он, – еще более очень-очень рад вас очень видеть.

– А я, – полез я дальше, – еще более, чем более очень-очень рад видеть вас.

– Приятно слышать, – потряс он мою руку, не выпуская ее из своей, и, сделав паузу, назвал себя именем, которое меня уже не удивило: Иван Иванович.

Удивило меня другое. Зачем, пришла мне в голову мысль, люди мучаются придумывая имя своему ребенку? Зачем, когда можно просто называть всех мужчин Иванами Ивановичами, а женщин, допустим, Марьями Ивановнами? Зачем люди хотят отличаться чем-нибудь друг от друга, хотя существенных различий между ними нет?

Естественно, хозяин кабинета спросил меня о причине моего появления у него, и я опять объяснил все сначала:

– Был в лесу, оделся нормально: сапоги, куртка, кепка, закрывался, как мог, а клещ все же пролез. Их сейчас столько развелось, что просто ужас. И лезут во все дырки, всасываются, внедряются в любую часть тела. Вы себе представляете?

– Очень даже представляю. Каждый вечер, когда смотрю телевизор.

– Когда смотрите телевизор?

– Ну да. Вы же под клещами, как я понимаю, не насекомых в виду имеете, а паразитов человеческого рода. Наших членов правительства, депутатов, чиновников, олигархов, вот уж действительно впились в тело страны, сосут кровь из народа, никак не насытятся. Наши люди всегда воровали, но не в таких же масштабах! Раньше присваивали сотни, ну тысячи, ну десятки тысяч, но сейчас крадут и вывозят за границу миллиарды.

Я, естественно, поддакнул.

– Да-да, – киваю, – действительно, впились, всосались и вывозят, но я, собственно, не о них.

– А о ком же?

– Видите ли, я с вами совершенно согласен, эти люди, которых вы назвали клещами, они и впрямь совсем, что называется, оборзели, они, я считаю, позор нашей страны и представляют собой угрозу ее национальной безопасности. Но меня сейчас беспокоят не столько они и не американское вмешательство в дела суверенных государств, не наплыв беженцев в страны Евросоюза, не санкции, не продвижение на восток блока НАТО, и даже не растущие цены на ЖКХ…

– А что же может вас беспокоить? – спросил доктор, изумленный моим откровением.

– А больше всего, – не переводя духа, говорю я ему, – меня в настоящий текущий момент беспокоит, как я сказал вам, клещ. Но не фигуральный, не депутат какой-нибудь, не министр, не премьер-министр, эти, само собой, давно у меня в печенках сидят, а обыкновенный лесной клещ, маленький такой, членистоногий. Он, паразит, забрался не в тело страны и не в душу народа, а вот сюда мне лично под кожу, и никто не может его удалить. Мне сказали, вы можете этого паразита извлечь.

– Ах, так вы о лесном клеще? – дошло до него наконец. – О простом таком насекомом. Его извлечь, конечно же, можно. А за что? Что он вам сделал плохого?

– А по-вашему, хорошо, что он влез в меня весь целиком и грызет меня изнутри. Хорошо это?

– Вам – не очень, – признал мой собеседник раздумчиво. – Но ему, вероятно, нравится. Тепло, уютно. Вы для него сейчас и пища, и дом. А вы за то, что он съест немного вашего лишнего жира, вы, такой большой, хотите его, маленького, уничтожить. И еще хотите, чтобы я возмутился тем, что он вас ест? Но мы все кого-то едим. Вы едите, допустим, свинью или курицу, он кушает вас.

– Какое может быть сравнение, – не согласился я, – я человек, а он всего-навсего насекомое.

– Это вы в том смысле, что раз вы человек, то имеете право есть кого-то, а он не имеет. А где это, в каком же законе это написано? В Конституции или, может быть, в какой-нибудь декларации о правах насекомых? И что это за представление, что вы человек, а он для вас всего-навсего насекомое? А вам не приходит в голову, что если для вас он всего-навсего насекомое, то вы для него всего-навсего запас пищи. Это вы начитались всего, наслушались всяких возвышенных глупостей и воображаете, что человек – это звучит гордо. Человек создан для счастья, как птица для полета. Что это значит? Это же глупость какая-то.

Надеясь, что доктор в конце концов как-то поможет мне, я деликатно напомнил, что слова, процитированные им, произнес когда-то знаменитый писатель.

– Ну и что, что знаменитый, ну и что, что писатель? Да эти знаменитые писатели иной раз такое несут, что, как говорится, хоть стой, хоть падай. Ну что это значит: человек создан для счастья, как птица для полета? Так же можно сказать: человек создан для счастья, как рыба для плавания. Или как курица для несения яиц. Или… – Он радостно подмигнул мне и еще раз переиначил высказывание Владимира Короленко каким-то таким тоном… – не знаю, как точнее сказать… Человек создан для счастья, как клещ для залезания под кожу.

Ему самому его шутка показалась такой смешной, что он затрясся от смеха, и смех его был похож то на лягушачье кваканье, то на собачье повизгивание, при этом он призывно смотрел мне в глаза, как бы приглашая разделить с ним его веселье. Мне было совсем не весело, однако из вежливости… куда мне было деваться… я же от него зависел… я ему подхихикнул, но у меня получилось как-то неискренне, фальшиво, и, когда он наконец успокоился, я все же решил напомнить ему о цели своего визита, а перед тем, естественно, польстил ему весьма неуклюже.

– У вас, доктор, – сказал я, – такое замечательное чувство юмора. Но, извините, что я все о своем. Этот клещ, какой бы он ни был хороший, не я же в него влез, а он в меня, и мешает мне жить.

– Опять за рыбу гроши, – тяжело вздохнул доктор. – Ну да, он мешает вам жить. Мешает, мешает, – повторил он нараспев. И вдруг оживился: – Но вы знаете что. Мы ведь все кому-то чем-то мешаем. Он вам мешает, а вы – ему мешаете. Он, может быть, наконец достиг того, о чем всю жизнь свою клещиную мечтал. Он жил в лесу, ветреном, мокром, холодном, и питался неизвестно чем. Теперь ему выпало коротко счастье пожить там, где тепло, уютно, сытно, а вы хотите его оттуда вытащить. Потому, что он вам мешает. Но если взять ваше человеческое как бы общество, так ведь вы тоже друг другу мешаете. Вот вы, предположим. У вас в издательстве книжки выходят, а у другого писателя – не выходят. Хотя он, может быть, и не хуже вас.

– Ну да, – усомнился я, – не хуже. Кто это не хуже?

– Ну, допустим, немножко хуже. Но немножко хуже, на какой-то, может быть, скажем, микрон. Но вас печатают, а его нет. И не потому, что он хуже, а потому, что вы уже, как говорится, площадку заняли. Издатель не может печатать всех, и он выбирает некоторых. Вот вас выбрал, а тому, который немного хуже, места не осталось. Хотя он хуже чуть-чуть, на самую малость, и если б не вы, то издатель, возможно, заметил бы и его. И он, хотя он немного похуже вас, стал бы в глазах издателя немного получше тех, кто немного хуже его. Мы все кому-то мешаем. Я мешаю тем в нашем ведомстве, кто немного ниже меня, а мне, между нами говоря, главный наш – ух как мешает, вы и представить себе не можете. Уже давно достиг пенсионного возраста, а не уходит. Два инсульта было, а не умирает. Когда говорит – то будто каша во рту, при ходьбе ногу волочит, а в кресло свое вцепился, извините, как клещ, и никак его не оторвешь. Так вот мне-то что делать? Тоже кислород ему перекрыть, как вы этому несчастному насекомому своему хотите? Утопить его в постном масле? Тоже выковыривать каким-то образом? Другой бы на моем месте… Но я, как видите, этого не делаю. Он мне мешает, а я ничего, терплю.