Перед грозой - Александр Сергеевич Харламов

яркая настольная лампа, целя прямо в лицо. Ноет разбитая губа. Судя по острой боли в пояснице, своими могучими сапожищами агенты тайной полиции отбили ему почки. Дед Федор поморщился, приходя в себя. Кабинет медленно поплыл. Лицо коменданта Бааде расплылось.

– Где прячутся партизаны?– снова спрашивает он, наклоняясь над Подерягиным.

– Не знаю…Ничего не знаю…

– Бей!– коротко приказывает Эрлих, уступая место перед дедом Федькой здоровенному солдату, одетому в черную эсесовскую форму с закатанными по локоть рукавами. Со всего размаху тот бьет по скуле. Голова откидывается назад, проваливаясь в блаженное забытье.

– Опять перестарался, Генрих!– качает головой Бааде, когда на деда Федьку обрушивается ведро холодной воды. В камере ужасно холодно. Мокрое нательное белье липнет к телу, заставляя дрожать от мороза. Кирпичные стены подвала, где его держат, покрыты капельками инея.

– Где партизаны?– снова задает надоевший уже порядком вопрос Федору Бааде, но тот только лишь улыбается беззубым окровавленным ртом, заставляя уже коменданта дрожать, уже не от холода, а от злости.

– Бей!– снова кричит он, снова отходя в сторону.

Теперь на Подерягина сыплется град расчетливых ударов. Один из них, наиболее болезненный, с хрустом ломает ему ребра справа. От боли хочется выть, но Федор пока держится, не давая возможности коменданту насладиться собственной слабостью. Далеко, ой, как далеко фрицам до настоящих волкодавов НКВД. Те работали не за идею, им просто нравилось видеть мучения жертвы, вид боли заставляли их испытывать нечто сродни оргазму, а вот в действиях эсесовца нет ни фантазии, ни выдумки.

Больно…А потом снова чернота.

– Встряхни его и посади на стул!– приказывает Бааде. Еще пару таких обливаний ледяной водой из колодца, и Подерягин превратится в генерала Карбышева. От этой мысли он улыбается, чем вызывает еще больший гнев коменданта города. Видимо, он находится в жестком цейтноте, ему срочно нужны партизаны, но, как ему объяснить, что на лесной базе у Говорова он ни разу не был, и даже если Эрлих его запытает до смерти. Он не сможет ему ничего рассказать.

Руку перетягивают жестким солдатским ремнем, прикручивая ее к столу. Иголки… Ноготь взорвался дикой болью, от которой потемнело в глазах, и потекли слезы. Дед Федька заорал, очумев от переносимых страданий. Рука дернулась, пытаясь вырваться. Бесполезно…

– Где партизаны?– еще раз спрашивает Бааде, наклоняясь поближе. Его лицо теперь видится смутно, как сквозь туман. Только неясное темное пятно, позади которой светится невыносимо ярка лампочка.

– Не знаю…– говорить получается с трудом. Мелкое крошево размочаленных зубов сыпется изо рта вперемешку с густой темно-бордовой кровью, но Подерягин этого не замечает. Сейчас весь его мир сосредоточился в указательном пальце, под ноготь которого вогнана металлическая булавка.

– Ты же понимаешь, что это не предел? Может быть еще больнее?– вкрадчиво интересуется комендант. Он не садист, в отличие от эсесовца, стоящего позади него. Ему совсем не нравится вид измученного и избитого старика, но у него слишком мало времени…Час назад пришла шифрограмма, что русские начали новое наступление, направленное на его город, а значит, нельзя было оставлять за спиной такого противника, как настоящий партизанский отряд.

– Жаль, что не понимаешь…– качает головой Бааде, кивая своему подчиненному. С азартной улыбкой тот склоняется над рукой Федора, легонечко постукивая по головке булавки.

– Ааа! АА!– тело Подерягина изогнулось дугой. Он уже не мог терпеть. Кончик булавки упирался в кость, заставляя терпеть просто адские муки.

– Прекрати-ка! Будем говорить, Федор Алексеевич?– бросается к его столу Бааде, тут же брезгливо отскакивая в сторону. Под измученным человеком растекается небольшая лужа мочи.

– Герр комендант,– отзывает его в сторону эсесовец. Их голоса Подерягин слышит, будто в тумане, откуда-то издалека.

– Да. Генрих!

– Я могу его мучить до смерти, но он ничего не скажет…– наконец-то! Обрадовался дед Федька, хоть один нормальный человек. Бааде морщится. Тяжело признавать свое поражение. Долго решает, как поступить дальше.

– Убей его! Просто убей…Без всяких своих штучек!– приказывает Эрлих. Он умеет признавать свои поражения и уважает настоящих, серьезных противников.

Спасибо тебе Господи…Шепчет дед Федор, улыбаясь. Совсем скоро это закончится. Дверь камеры хлопает. Бааде ушел. Эсесовец с сожалением достает пистолет, приставляет его ко лбу Подерягина, подавшегося, несмотря на острую боль в пальце, жадно вперед. Ему хочется умереть! Спасибо тебе Господи… Акуля…Дети…

Взгляд старика проясняется на секунду. Он видит огромное запястье, поросшее жесткими русыми волосами. Черное дуло девятимиллиметрового «Вальтера», упирающееся ему прямо в лоб.

Спаси Господи…Щелчок. Тьма. Покой.

25

– Куда ты поедешь?– старшая сестра Анна, разозлено выхватила пуховой платок из рук Акулины, метающейся по избе, стремительно собирающейся в дорогу. Колька и Шурка смотрели на обезумевшую мать испуганными глазами из-за занавески. Женщина вернулась домой к вечеру, захватив с собой сестру, обнаружив на огороде капли крови, истоптанные самотканые половики в горнице и полную разруху. Казалось, немцы уничтожили все, что можно и что нельзя. Побили посуду, изломали стол и табуретки, вскрыли половицы, совершая обыск дома. Ее встретил на пороге Ганс, виновато опустивший голову, собравший уже свой вещмешок.

– Ганс, миленький,– бросилась она к нему,– помоги мне! Они забрали…Забрали деда Федьку…Увезли на машине…

Немец кивал сочувственно головой, не понимая ни слова. Обнял ее, погладив по непокрытой голове.

– Ганс! – умоляла она. Анна до сих пор не понимала, как сестре удалось достучаться до немца, ни слова не понимающего по-русски, но уже через полчаса возле их дома стояла бургомистровская подвода, с наваленной на ней охапкой сена и сидящим на ее краешке Вилли. Они вдвоем терпеливо ждали пока Акулина соберется. Ганс гладил каурую лошаденку, конфискованную из колхоза, а его напарник грустно смотрел на опустевший и какой-то слишком уже тихий двор, за полгода ставший ему родным домом.

– Я должна…Понимаешь обязана!– Акулина вырвал из рук анны платок обратно и начала натягивать валенки.

– О детях подумай!– воскликнула Анна, пытаясь ее остановить.– Ведь едешь в никуда, вместе с врагами! Где ты будешь искать свекра? В комендатуру пойдешь?

– Может, и пойду!– гордо вскинула растрепанную голову Акулина.

– Там они тебя только и ждут!– съязвила Аня.

– А дети…Если что со мной случись…

– Акуля!

– Ань…– Акулина села на чудом уцелевшую лавку рядом с сестрой.– Пойми, что они мои семья! Как я буду глядеть в глаза Петру, когда он вернется? Что я ему скажу? Что даже не попыталась узнать судьбу его собственного отца, в доме которого я живу?

– Петру еще вернется надо…– осеклась Анна, поняв, что сболтнула лишнего.

– Тем более…– Акулина с трудом удержала слезы, тотчас навернувшиеся на глаза. Резко успокоилась, что-то внутренне решив для себя окончательно и бесповоротно.– Я