Победоносец - Ежи Жулавский

Ихазель внимала этому потоку скрежещущих слов в странном оцепенении, не смея глаз отвести от шерна, который внезапно представился ей не просто страшным, но и высшим существом. А тот не иначе как заметил это, потому что в глазах у него зажглась безмерная, не приличествующая узнику гордыня. И с издевкой произнес:

— Ну, и что с того, что временно берет верх ваш победоносец? Он сбежит на Землю или подохнет, а вы останетесь здесь и, хоть увешайтесь вашим оружием, все равно будете нашими слугами.

Примолк и уставился колдовскими бельмами в изменившееся лицо Ихазели.

— Весь род людской будет нашими слугами, — проскрипел он, — кроме той, которая пожелает стать госпожой и по доброй воле последует за шерном в чудный град в кольце высоких гор, чтобы там царить рядом с шерном, чтобы повелевать выворотнями, покорными пуще псов, и людьми, взятыми в рабство, чтобы владеть бесчисленными сокровищами, которые краше звезд, высыпающих по ночам. Будет царить избранница шерна, будет царить с той минуты, как постигнет, что нет ни зла, ни добра, придуманных слабыми, нет ни правды, ни лжи, нет ни заслуг и наград, нет ни грехов и кары, а есть только власть, только власть, воплощенная в наивысшем творении вселенной, во всемыслящем шерне.

Онемевшая, устрашенная, дрожа всем телом от чувства, которого не в силах была уразуметь, остатком воли попятилась Ихазель. И тут воскликнул Авий:

— Иди сюда!

Ихазель вскрикнула и бросилась к двери. На лестнице упала без сил и судорожно разрыдалась Понемногу придя в себя, услышала говор толпы, заполнившей собор. Полегчало от чувства сопричастности к людям, и чуть ли не с радостью поспешила Ихазель смешаться с подобными себе.

На давно пустовавший амвон поднялся первосвященник Элем. Он прочел собравшимся послание победоносных воителей из заморского края, восславил силу и отвагу рода людского, превознес его верховенство надо всею живою тварью и напомнил о зверином невежестве и дикости шернов, осужденных на погибель. Его негромкий, но пронзительный голос проникал во все уголки собора, временами пробуждая под сводами звенящее эхо.

Говорил он долго и наконец затянул гимн в честь долгожданного Победоносца, который прибыл с Земли, а исполнив свои труды, на Землю возвратится. На миг примолк, воцарилась тишина, и в этой тишине у входа в собор раздался голос:

— Неправда! Неправда! Не явился Победоносец!

Все лица обратились к дверям. Там, взобравшись на основание колонны и прижавшись к ней спиной, стоял старик в былом наряде Братьев в Ожидании, бритоголовый, с горящими глазами. Он простер над головами толпы иссохшую руку, потрясал ею и самозабвенно кричал:

— Неправда! Лжет богомерзкий Элем! Не явился Победоносец! Слушайте, что возвещает вам последний верный Брат в Ожидании! А ты еретик! Не восстали мертвые, не восстали!

Смятенная толпа ходуном заходила. Многие с ужасом слушали речи старика, словно перед ними и впрямь пророк, но нашлись и такие, кто бросился к нему с яростным криком, чтобы сдернуть вниз и вытолкать вон из храма. Но дорогу преградили зверского вида чужаки, полудикие рыбаки с Перешейка, которые и не в таких передрягах бывали. Они выставили грозно сжатые кулаки и громко кричали:

— Правду молвит пророк Хома! Долой Элема! Долой поддельного Победоносца!

У дверей закипела драка. Рыбаки отбивались отчаянно, но их было мало, так что в конце концов их вместе с Хомой вытолкали из собора. Но оказавшись на площади, они плотным кольцом окружили монаха и подняли к себе на плечи. И тот снова подал голос:

— Погубили Луну, обманщики, клятвопреступники! Разогнали братию святой девы Ады, мощи ее спалили! Храм ограбили! Опоганен он! Шерн расселся там, где Святое Писание берегли! Горе Луне, горе грешной и совращенной! Враг человеческий наслал Лжепобедоносца на обман людям, чтобы не ждали! И победы его один обман, не свершит он спасенья, худшее рабство грядет! Худшее зло! Неслыханное бесчестье!

Люди ахали от ужаса, но тут по мостовой загрохотал мерный шаг взвода солдат, посланных первосвященником. Вымуштрованные Победоносцем вояки в одну минуту сомкнутым строем рассекли толпу, отделили Хому от защитников и взяли его в железное кольцо. Нашлись желающие отбить, но Хома подал знак не препятствовать его мученичеству. Солдаты надели на него наручники и, выставив пики, попятились вместе с арестованным к крыльцу нового дворца.

Тем временем первосвященник Элем, пройдя во дворец через только что пристроенную галерейку, вызвал к себе Севина. Клеврет склонился перед ним в смиренной позе, как бы устрашенный гневом начальника, но в лукавых глазах, следящих за разъяренным первосвященником, то и дело мелькало что-то заговорщическое, более красноречивое, чем слова.

— Почему не исполнил, как было сказано? — неистовствовал Элем. — Почему дозволил Хоме явиться сюда?

Севин низко поклонился:

— Ваше Высочество в своей непогрешимой правоте неизменно отдает наимудрейшие распоряжения, но на сей раз препятствие заключалось в том, что собственными устами Вашего Высочества было запрещено посадить Хому под замок.

— Есть тысяча способов лишить человека охоты бродить по стране!

— Совершенно верно. И это моя вина как руководителя полиции Вашего Высочества, я не сумел среди этой тысячи сыскать ни одного надежного. К тому же долгое пребывание безумца среди рыбаков грозило серьезными последствиями. Его сторонники множились, сговаривались, дело шло к возникновению язвы на теле государственного организма. И тогда я позволил ему переходить с места на место и сеять зерна, однако нигде не дал собрать урожай. Теперь все зависит от воли Вашего Высочества. Ничего не стоит подавить пробившиеся кое-где ростки, но по обстоятельствам можно кое-где и не мешать им расти, если Вашему Высочество это представится желательным. Хома свое дело сделал, Хома задержан. Признаюсь, я обдуманно позволил ему проникнуть в собор именно сегодня, когда полученные из страны шернов благоприятные известия дают в руки силам правопорядка солидный противовес кощунственной болтовне сумасшедшего.

Элем задумался. Некоторое время сидел, не шевелясь, гладил изнеженными ладонями длинную черную бороду и в упор разглядывал Севина, но уже без гнева, а с долей восхищения. Начальник полиции стоял, потупясь, на губах у него блуждала едва заметная усмешка.

— Пусть его приведут сюда, — внезапно сказал Элем. — Хочу поговорить с ним лично.

Севин поклонился и вышел вон, а вскоре двое солдат доставили в кабинет старика в наручниках. Первосвященник жестом велел им удалиться и оставить его с глазу на глаз с арестантом.

Хома стоял, насупив брови и высоко подняв голову, отчасти довольный, что вот-вот начнется мученичество, которое он сам себе давно напророчил. И безмерно удивился, видя, что первосвященник дружелюбно подходит к нему и, прямо сказать, доверительно треплет по плечу. На замогильном лице старца явилась даже тень определенного разочарования, но тут же Хоме пришло в голову, что не иначе как его речи тронули закосневшее в грехе сердце первосвященника и наступила минута, когда довершение благого раскаяния зависит лишь от его красноречия. В приливе вдохновения он воздел скованные длани и начал прорицать: