Победоносец - Ежи Жулавский

Ихазель принимала подарки молча, однако со странной, если не сказать «бредовой», усмешкой на губах, а когда рук не хватило удержать драгоценности, посланцам почудилось, что у нее в глазах на миг полыхнул злой огонек, словно сверкнула сталь, вонзаясь в грудь. Но опустила веки, зазывно улыбнулась и пропела послам таковые речи:

— Что ж не привезли вы мне самого драгоценного, всех этих розовых жемчужин дороже, вон они с пустым звуком по полу катятся, ибо полны мои руки? Неужто ни у кого с собою нет того самого алого в мире, что, будто колокол мерный, гудит над землею шернов? Почто же не привезли дара желанного, без которого все мне тлен?

Казалось, кликушествует Ихазель в неисповедимом восхищении, а когда послы почтительно спросили, о чем именно речь, чтобы сей же час донести его милости Победоносцу, то произнесла Ихазель слова уж вовсе загадочные, вовсе темные:

— Сердца, сердца живого, алою кровью кипящего!

Был среди посланных отрок один, который сам у Марка отпросился, якобы по дому соскучившись. Он с первого мига с восторгом загляделся на Ихазель, а едва она договорила, выхватил из-за пояса булат короткий и с размаху вонзил себе в горло. Кровь ручьем хлынула, а он упал на пол, захрипел, ноги дергаются.

Смятение сделалось. Кто попятился в изумлении, кто бросился помочь отроку, но он, поводя рукой, отгонял окруживших, все на золотоволосую красавицу смотрел. И только когда Ихазель, любопытством испуг преодолев, склонилась над умирающим, он, сипя горлом проколотым, с трудом вымолвил:

— Понял я слово твое, и жить мне нельзя, а не то я исполнил бы прихоть твою.

Больше он ничего не сказал, а Ихазель и пытать не стала. В страхе отпрянула от горемычного, слегка плечиком повела и удалилась со злою обидою на алых устах.

И собственные речи, и эта внезапная смерть ужаснули ее. Было чувство, что не сама она, не сама, а какой-то бес за нее говорил, глаза слезами налились, а сердце вскипело неукротимой любовью к далекому светлому богу. Горсти, полные холодных розовых жемчужин, прижала к лону и пылающим ланитам, забормотала, словно в бреду:

— Нет-нет! Пусть бьется твое сердце державное, пусть стучит, пусть изведет меня кручина безответная! Я бы первая обрекла убийцу твоего на муки небывалые, любимый ты мой! Благодарение небу, что этот мальчик сам себя наказал на месте, осмелившись подумать о том, что было от меня сказано.

И тут же представилась ей тень прикованного Авия, его четыре налитых кровью глаза и крылья, раскинутые по гладкой стене под золотым знаком Пришествия. Возникло непреодолимое, безотчетное желание глянуть в эти жуткие, колдовские глаза и упиться тем, как они омрачатся при виде присланной ей в дар добычи.

Как ходячая кукла, не вполне сознавая, что делает, сошла Ихазель в подземелье, отворила дверцу застенка.

Авий вскинул голову. А она как бы в медленном танце зажгла все фитили на стенах и под потолком и молча стала баловаться розовым жемчугом, пересыпая из ладони в ладонь, чтобы играл он радужными искрами, как ее ноготки, у которых почти те же самые цвет и блеск. И внезапно швырнула несколько жемчужин прямо в поганую харю, швырнула и залилась громким переливчатым смехом. А тварь вобрала голову в плечи и четверкою горящих глаз следила за каждым ее движением. И шагнула вперед Ихазель.

— Узнаешь? — спросила. И показала украшения золотые и диковинное шитье, что прислано ей из-за моря.

Спросила, а у самой на губах улыбочка, как бы невинная, как бы шаловливая.

Узнал: пригасли на миг кровавые бельма за трепещущими веками, а по лбу растекся тусклый темно-серый цвет. Но тут же снова вытаращился шерн, цепким взглядом окинул Ихазель.

— Узнаешь? — повторила та. — То подарочки-побрякушечки на игру-забаву мне присланы, а прислал их мне всемогущий, сам Победоносец мне прислал, чтобы знала я, чтобы ведала, как стопа его мощная ваши пажити топчет, как десница его громоносная вашу черную силу ломит. Взял он ваши города, никого там в живых не оставил, стены порушил, рвы позасыпал, башням велел до земли поклониться. Благословен Победоносец, истребитель шернов, благословенна Земля, что его породила и к нам прислала!

Подобие усмешки задрожало на роговом клюве твари.

— Да, — сказал шерн, помедлив немного. — Орясине, которую вы победоносцем зовете, терпения недостало. Вломился он в нашу страну, города ограбил, народ перебил. Вижу в руках у тебя частицу того, что было накоплено во времена, когда людей на Земле и в помине не было, а она светила нам, шернам, как второе подвижное солнце. Гляжу и говорю: всю равнину вдоль и поперек разорил ваш победоносец, и вот свершается то, о чем молчишь, а мне ведомо: подступил он к высоким горам, остановился и не знает, что делать. Не помогают палки и бревна железные, которые мечут огонь. Застрял ваш славный победоносец перед высокими горами, где по верхам, по отрогам красуются твердыни шернов. Задрал башку, как пес, от которого птичка желанная упорхнула на дерево. Тут и конец вашему победоносцу, всей власти его и силе. Вознесли шернов широкие крылья в их извечную колыбель, на неприступные горные вершины, и посмеются они оттуда над воровской его гордыней непомерной.

Заскрежетал злорадным смехом шерн, прикованный железом к стене, и уставился налитыми кровью бельмами на Ихазель, а у той руки обвисли, как плети, розовые жемчужины по полу скачут.

— Где вам, ничтожным, где вам, несовершенным, сравниться с нами? — продолжил он, помолчав. — Умом хвалитесь, а свершили не больше, чем псы, подобно которым множитесь и больше ни на что не способны. Явился к вам земной человек, морочит вам голову россказнями об устройствах, затеях и всякой всячине, которую там заимели. А мы, шерны, давно через это прошли, мы о таком давно позабыли, ибо постигли великую мудрость, что самим надо жить на приволье, а трудятся пусть другие. Ступай, скажи своему победоносцу, пусть сходит в Великую пустыню, пусть пошарит там по развалинам городов, рассыпавшихся в прах, и дознается, что ведали мы в ту пору, когда Земля еще пустовала. Пусть пристегнет себе крылья, пусть захватит наш великий город в горах, пусть научится и прочтет сокровенную книгу, цветным письмом писанную. Авось, уразумеет, насколько Земля была у нас как на ладони, когда там даже искры мысли не было, и какое бремя познаний мы отринули как излишнее и ненужное. А отринули мы все то, чем нынче вы вздумали нас покорить, чем гордитесь нынче на Земле, что почли наивысшим достижением, свойственным только вам.

Ихазель внимала этому потоку скрежещущих слов в странном оцепенении, не смея глаз отвести от шерна, который внезапно представился ей не просто страшным, но и высшим существом. А тот не иначе как заметил это, потому что в глазах у него зажглась безмерная, не приличествующая узнику гордыня. И с издевкой произнес: