Севастопольская хроника - Петр Сажин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Теперь, в 1968 году, пришла очередь ветеранов «Сообразительного» – исполнилось двадцать пять лет с того дня, когда на корабле был поднят гвардейский флаг. Большой праздник! Он сразу возвращает нас к зиме 1943 года – эсминец подходил к Батуми. Поход был очень тяжелым. На мостике, как всегда, был сам командир корабля, капитан 3 ранга Сергей Ворков.
Когда до порта оставалось, как говорится, два шага, на мостик взбежал штурман старший лейтенант Иванов и быстро выпалил:
– Товарищ капитан 3 ранга, как только мы минуем боновые ворота порта, наш миноносец пройдет пятидесятитысячную милю.
Читатель может не мучиться переводом миль в километры, скажу сразу – это девяносто две с половиной тысячи километров. Они пройдены, как писала тогда газета «Правда», «сквозь минные поля, сквозь штормы и туманы, при бомбежках с воздуха, интенсивном обстреле вражеских береговых батарей».
Выдающаяся победа – пятьдесят тысяч миль без заводского ремонта!
Второго марта 1943 года адмирал Кузнецов издал приказ о присвоении эскадренному миноносцу гвардейского звания. Таковы факты истории.
…На корабельный праздник прибыло свыше трехсот человек. К сожалению, не все приехали – к весне 1968 года разыскано уже триста восемьдесят человек! Конечно, и тех, что прибыли, размещать было крайне трудно.
Председатель Севастопольского комитета ветеранов Великой Отечественной войны эсминца «Сообразительный» гвардии старшина Николай Кушнаренко забыл о сне и действовал под девизом: «нас мало, но мы в тельняшках», и ему удалось устроить всех. Даже и тех, кто приехал с женами и детьми.
Между прочим, на праздник приехали и те, на кого не очень-то рассчитывали. Я был свидетелем бурного шквала аплодисментов, который возник при появлении на сцене безногого матроса, того, которого я впервые увидел на пляже и считал уже потерянным из виду. А когда он, красный от волнения и чести, оказанной ему ветеранами, поднялся на стул и сел за стол президиума, то матросский клуб вздрогнул, как при бомбежке, – хлынула новая штормовая волна аплодисментов. Она перекатывалась по залу как горное эхо, возникшее в результате обвала. Он сидел, полный торжества и смущения. Ордена и медали на его широкой груди колюче посверкивали от прямых и резких лучей перекальных ламп, которые то и дело зажигали неутомимые фотокорреспонденты.
Зал успокоился ненадолго – появился контр-адмирал Борков, он нес на сцену гвардейский флаг «Сообразительного». Встреча этой воинской святыни была такой, что зал стонал и дрожал от грома оваций, ветераны разом встали и стоя аплодировали, и на их лицах было такое выражение, как будто им предстояло после этих громовых аплодисментов немедленно идти в поход, найти врага и, какое бы ни было у него превосходство, разгромить его!
…Поцеловав край флага, Ворков передал его почетному караулу – стройным матросам с противолодочного корабля «Сообразительный», а сам сел за стол президиума, который и до его прихода уже играл золотом погон и нашивок.
После краткого доклада выступали ветераны. Они говорили очень хорошо и преподносили Севастопольскому комитету ветеранов «Сообразительного» подарки. Бывшие матросы и старшины стали после войны инженерами, мастерами, начальниками цехов и забоев, капитанами, директорами заводов, учителями и партийными работниками.
Председательствующий назвал Вологина. К трибуне подошел красивый, в расцвете сил, загорелый мужчина. На груди пятиугольный золотой огонек горит.
Мой сосед по креслу аж подпрыгнул:
– Шоб меня!.. Да это никак Володька Вологин – юнга наш корабельный!
На него никто не зашикал – большинство не менее, чем он, было изумлено: это действительно был Володька Вологин. Ветераны помнят, как однажды осенью 1941 года Ворков привел на корабль грязного голодного оборванца с блестящими от любопытства, радости и какого-то затаенного страха глазами. Краснофлотцы приняли его в свою среду, как некогда это сделали матросы Станюковича, приняв в свою семью Максимку.
Много в годы войны в портовых городах Черного моря толкалось около кораблей бесприютных, оставшихся в результате бомбежек круглыми сиротами мальчишек. Они с надеждой посматривали на моряков. Моряки жалели ребят и брали на корабли. Тут мальчишки росли и закалялись для будущей деятельности. На эсминце вырос и сменивший Вологина у трибуны Борис Корженевский – кандидат технических наук.
Мой сосед первый раз приехал на встречу ветеранов «Сообразительного», и для него все было в новинку.
– Ах, едрит твою! – восторженно восклицал он, поталкивая меня локтем. – Чуешь, корреспондент, куда хлопцы-то наши махнули! Да у нас этих юнг с десяток было, и ежели все так… Сильна советская власть!..
Храбрые проходят через горы
Нет, лучше с бурей силы мерить,
Последний миг борьбе отдать,
Чем выбраться на тихий берег
И раны горестно считать.
Адам МицкевичПраздник гвардейцев «Сообразительного» закончился поздно. На другой день мне предстояло встретиться с безногим.
Я уже знал, что его зовут Анатолием и фамилия его Голимбиевский и то, что живет он в Ленинграде, женат и даже имеет внука.
«Анкета» раззадорила, по старой репортерской привычке хотелось поскорей встретиться и вызнать, что он делал на «Сообразительном» во время войны, где ранен, – ведь, как известно, на корабле раненых не было за всю войну, – и затем, что делает теперь?
Последний вопрос, пожалуй, был самым важным, потому что подавляющему большинству оставшихся без ног судьба для карьеры не предоставляла широкого выбора: либо конверты клеить, либо же (если есть музыкальный слух) освоить аккордеон – ив детский садик. Дети в круг, а ты перебирай клавиши: «В лесу родилась елочка». Либо в санаторий. Утром выйдет инструктор физкультуры и скажет: «Здоровье в порядке – спасибо физзарядке! На зарядку становись!», а ты рви мехи – играй вальсы, марши, польки-бабочки…
Если б я не знал, что случайность лишь тень закономерности, я бы, пожалуй, произнес: «Да здравствует случайность!»
Наш разговор с Голимбиевским оказался беглым и не сразу плодотворным: из записей, которые я сделал, возвратясь в гостиницу, мне еще многое было неясно, нужно было поговорить дополнительно, но он уезжал домой.
Лишь через два года, в феврале 1970 года, я смог поехать в Ленинград.
Судьба Анатолия Голимбиевского неповторима, как рисунок с оттиска большого пальца левой руки каждого человека. Чтобы понять по этому рисунку, почему так, а не иначе складывалась его судьба, нужно постигнуть натуру этого человека.
…Нам мешал разговаривать на эту тонкую и очень трудную тему внук Голимбиевского. Крепкий, как орех, мальчонка, с доброй примесью грузинской крови, непоседа с упругим взглядом карих, так напоминающих спелые оливки глаз, он все старался повиснуть на руках у еще молодого деда и мешал ему, лез в лицо.
Дед добродушно, как старый лев, отбивался от непоседы внука, норовившего загребисто, крепкой как сталь ручонкой ухватить деда то за нос, то за выбритый до блеска упрямый подбородок.
Дед в конце концов сдался. Он сунул на руки бабке, сидевшей у окошка с вязаньем, неспокойного, крутившегося, как ртуть, ребенка, и мы начали говорить.
Голимбиевский не впервые ведет беседу – журналисты налетают на него в канун военных праздников лихо, как разведчики на «языка».
О нем уже немало написано, но преимущественно о военных подвигах, а его дела на «гражданке» еще ждут автора.
Не всякий человек может дать оценку своим поступкам, особенно когда поступки перерастают в подвиги.
Голимбиевский скромен, он не решается дать не только оценку, но и даже интонационную окраску поступку или факту из своей биографии.
О нем очень трудно писать: во-первых, потому, что он противится, чтобы «выставляли его героем».
– …Зачем? Что я сделал особенного? О других лучше пишите!
И вот я мучаюсь. Напишу фразу, прочту и зачеркиваю. Порой берет отчаяние: лист за листом летит в корзину, а от цели я так же далек, как и несчастный Сизиф. Что ж делать? Таков труд литератора. И я думаю: если б он был иным, то есть легким, то вряд ли чего-нибудь можно было достичь с помощью слова.
Мой Друг писатель Н. говорит: «…не надо сдаваться! Как бы тебе ни было трудно – все равно пиши!»
Все равно пиши! Это почти лозунг для литератора. Что ж, литератор – человек, и ему тоже нужны лозунги, свои, конечно, профессиональные. В наш век человек без лозунга – что птица без крыльев.
Но для того чтобы писать, мало письменного стола, бумаги, чернил и лозунгов. Кроме этой «техники» нужно еще кое-что, ведь пищей для мыслительного процесса служат лишь факты, или, как мы говорим, материал. Вот у меня этого-то добра и не хватало.
Голимбиевский противится, чтобы его «выставляли героем», и многие факты своей биографии полагает теперь уже малозначащими и то и дело бросает: «Ну, об этом не стоит говорить». А когда начинаешь дотошно, почти как следователь расспрашивать, что это за факт и почему о нем не стоит говорить, выясняется, что если б я не проявил настойчивости, то лишился бы весьма важной подробности.