Три минуты молчания - Г Владимов

Ладно, я его отложил, сунул под рокан, в телогрейку. Стал читать третье:

"Добрый день, веселый час, пишу письмо и жду от вас!

Сеня, а мы про тебя вспомнили.

Не знаю, где ты сейчас, где тебя море качает. Может, Северное качает, может Норвежское, может Баренцево. Но на Жорж-Банке тебя нету, Сеня. А мы как раз там. То есть не там, а тут. Хека серебристого берем и камбалу. Поэтому пишу тебе на общагу, чтоб переслали где ты кантуешься.

Сеня, слух такой долетел до наших берегов, что на Черном море, в Сочи, влажность большая, а это вредно, как врачи установили, и за эту вредность решили платить морякам вроде нашей полярки. Говорят, что совсем разницы нету в оплате, так лучше же в Сочи ловить, чем на Жорж-Банке. Влажность мы как-нибудь переборем! Хоть она и вредная.

Сеня, вот я к тебе и обращаюсь. Ты же у нас землепроходец. Ты же все разведаешь, как и что. И мне напишешь. Обязательно? Ты же не подведешь, Сеня, я на тебя вмертвую полагаюсь...

Сеня, а помнишь, как мы с тобой в "Арктике" гуляли и немножко посуды побили, когда у нас арктические девчат наших захотели отбить. Хорошо мы им врезали, Сеня. А потом ты меня под носом у милиции провел и в общагу притащил на себе. Есть что вспомнить, Сеня! И в память об этом я тебе посылаю фотографию меня и товарищей по экипажу. Остаюсь кореш твой задушевный.

Толик".

Что-то никак я не мог этого Толика вспомнить. Вообще-то у меня их четыре было, и с каждым у нас что-нибудь такое примерно случалось. На фотографии, на обороте, так было написано:

"Если встретиться нам не придется,

если так уж сурова судьба,

пусть на память тебе остается

неподвижная личность моя".

А пониже: "Сеня, узнаешь меня? Я на этом фото третий".

А какой третий - справа или слева? Там их шестеро было "неподвижных личностей", и все в роканах, под зюйдвестками. Кто-то их против солнца снимал, да отпечатал - хуже нельзя; как сквозь мутную воду они на меня смотрели.

Нет. Сколько я ни копался в памяти, но так я этого Толика и не вспомнил.

14

Лилино письмо я в куртку переложил, в потайной карман. Потом стоял на руле и все думал про него. Что оно там, в кубрике, вот меня скоро сменят, и я его еще раз прочту. И может быть, вычитаю что-нибудь между строк, чего сразу не заметил.

Третий мне что-то всю вахту втолковывал - впрочем, то же самое: у тебя, Шалай, голова светлая, иди в мореходку, зачем тебе в кубрике с семью рылами жить, купишь себе макен, надо быть резким человеком. Спрашивал - сколько предметов должно быть в спасательной шлюпке. Это он к экзамену готовился, по морской практике. Оказалось - девяносто шесть предметов. Едва я дождался, пока сменили.

Но я не сразу еще пошел в кубрик, пересилил себя. Лучше я его после ужина прочту, когда все попадают в ящики. Тогда я его за занавеской прочитаю раз десять на сон грядущий. А пока слазил Фомку покормил, почистил ему гнездышко.

В салоне за ужином я как чокнутый сидел, все думал про это письмо. Потом услышал - смеются. Я не сразу и понял, что надо мною, пока бондарь не сказал:

- Вожаковый-то на шалаве помешался, на Лиличке.

Я поднял голову - он чуть ухмылялся в усы. С интересом следил - что же я теперь сделаю? И я почувствовал: сейчас это надо с ним решить. Встать, перегнуться через стол и врезать. Пусть он еще хоть одно слово о ней скажет.

Шурка спросил:

- Поди, хороша Лиличка?

- Хороша ли, не знаю. Да только она у них одна на троих. У него да у салаг. Та же самая Щетинина всем троим пишет.

Я поглядел на Алика и на Димку, они на меня. Но ни слова мы не сказали. Я встал и ушел из салона.

Я не читал его в этот вечер за занавеской, на сон грядущий.

На другой день мы управились к полудню, и я пошел стояночный трос для выметки потравить, чтоб потом в темноте с ним не чухаться.

- Не надо, - дрифтер меня остановил. - Метать сегодня не будем.

- Это почему?

- А груз набрали. Сейчас к базе пойдем.

Ну верно, я все забыл. Вчера же еще последние бочки запихивали.

- А к какой базе, не знаешь?

- Одна сейчас в Норвежском на промысле, "Федор".

- "Достоевский"?

- Ну! Сейчас кеп "добро" запрашивает.

Часам к пяти дали "добро", и мы зашлепали. Последняя рыба, тонны две, так и осталась на палубе. Потом один СРТ из нашего отряда сжалился, покидал нам в воду бочек двадцать. А мы ему за это два шланга подали - солярки отлили и пресной воды.

Уже вечерело, когда мы все дела закончили. Те, кто оставались на промысле, провожали нас гудками, и мы отвечали им. Хоть мы и не в порт уходили, но все же прощание. Может быть, нас от плавбазы в Северное завернут, к Шетландским и Оркнейским, а может быть, и на Джорджес-Банку. Это как где заловится,

У нас еще оставалось пресной воды, и старпом объявил баню и постирушки. Все-таки надо к плавбазе чистыми прийти, а у нас все пропотело, рыбой пропиталось.

Нижнее я постирал, когда мылся, но это одно мучение, а не стирка, кабинка, как душегубка, и не знаешь, за что раньше хвататься - чтоб тебя самого, голого, о ржавую переборку не било, или шайку бы не выплеснуло, с постиранным. Так что я с верхним не стал мытариться - со штанами и робой-малестинкой, а решил постирать старым морским способом. Штертом обвязал рукав и штанину и кинул с борта. Когда судно хорошо идет, за ночь ни пятнышка не остается. А мы полным шли, узлов по двенадцати, к базе всегда спешат, почти так же, как в порт.

В это время они и подошли ко мне, Алик и Димка. Взялись за леер, смотрели, как я кидаю робу в волну.

- Чудно, - Алик сказал. - И выстирывается?

- Завтра увидишь.

- Тогда уж лучше с кормы бросать?

- Лучше. Но можно и на винт намотать.

- Да, верно.

Я чувствовал - они о другом хотят спросить. Алик постоял и отошел, а Димка все наблюдал - как моя роба волочится в струе и штерт похлестывает по обшивке.

- Шеф, ты с ней давно знаком?

- С кем?

- Шеф, зачем делать вид, что не понимаешь.

- Ладно, не будем делать вид. Тебе - зачем знать?

- Слушай. - Он взял меня за локоть, я отодвинулся. - Ты не дичись, пожалуйста. Дело в том, что я ее чуть не с детства знаю. Мы в школе вместе учились.

Ну что ж, в общем-то правильно я догадался. Интересно только, из-за кого она тогда не пришла - Алик у нее или Димка?

Он спросил:

- У тебя с ней что-нибудь было? Мне просто хочется знать - далеко ли у вас зашло.

Я пожал плечами. Вот уж о чем не хотелось бы.

- Не было, - сказал Димка. - И скажи спасибо. И ничего не будет.

- Так ты уверен?

- Шеф, речь же идет не об переспать. С таким парнем ей это даже будет интересно. Ты не подумай, что здесь мужицкая солидарность, я к ней такие же чувства питаю, как и к тебе. Но я знаю - роман у вас все равно не склеится, только для нее это пройдет бесследно, а для тебя - нет. Я на тебя посмотрел в салоне, и понял, что нет.

- Чья она? Твоя или его?

- Ничья, шеф. Отношения чисто товарищеские. Такая застарелая платоника, что уже неинтересно по-другому. Шеф... Ты извини, старик, что я тебя так зову. Ну, привязалось. И тут ничего нет плохого.

- Да хоть горшком.

- Так вот, шеф. Мне жаль тебя огорчать. Ты славный парень. И мне не хочется твоего разочарования.

- Она, ты хочешь сказать, стерва?

Он засмеялся:

- О нет! Это было бы даже прелестно!

- Ну, может, она какая-нибудь...

- Шеф, она никакая!

Мне смешно стало.

- Ну, это я уж и не верю. Какая-нибудь да есть. Просто, ты ее не знаешь.

- Почему я думаю, что я ее все-таки знаю, шеф. Потому, что сам такой же. Понимаешь, мы, наверное, все серьезно больны. Я и о себе, и об Алике говорю, и о чудных наших приятелях, которые остались в Питере, считаются нам компанией. Все милые, порядочные люди. Не гадят в своем кругу. Не делают карьеры один за счет другого. А это уже доблесть, шеф. Но на самом деле положиться на них нельзя. Потому что - никакие. Наверное, когда людям долго говорят одно, а потом - совсем другое, это не проходит безнаказанно. В конце концов, рождается поколение, которое уже не знает, что такое хорошо и что такое плохо.

- Что ж вам такого говорили?

- Ну, не нам, предкам нашим. Мы еще не так далеко от них ушли... Это же все было - отрекись от отца с матерью, если их в чем-то там подозреваешь, забудь про гнилые родственные чувства. Потом - сказали наоборот: нужно было верить своему сердцу, а не верить - ложным наветам. Теперь как будто все верно? А вот во время войны - мне отец рассказывал - висел на нашем доме такой плакат: "Граждане, не верьте ложным слухам!" И никто не смеялся, а ведь смехотура - как же их распознать, где ложные, а где нет? Ну, хорошо, а если наветы были - не ложные? Действительно предкам чего-то там не нравилось. Тогда отречься -можно? Тогда разоблачить их - это доблесть? Скажешь, эта ситуация вроде бы миновала. А не слышал ты, что не нужно нам "ложного чувства товарищества", а нужно перед всем коллективом выступить против лучшего друга своего? Пожалуй, не совсем миновала? Вот так, шеф. Сначала одно, потом совсем другое, потом опять - то же самое. И все, черт меня дери, с пафосом! Где уж нам разобраться, кто там прав был - отцы или дедушки? Нам бы как-нибудь прожить без подлостей.