Виртуоз - Александр Проханов

Особенно волновал его снимок царской семьи, сидящей в баркасе, переплывающем осенний Иртыш. На веслах сидели усачи — георгиевские кавалеры. Царь на носу баркаса обнимал царицу, защищая от ветра. Царевны, все в платках, укутанные, круглолицые, чем-то напоминали одинаковых притихших куропаток. Царевич сидел на коленях у солдата, который бережно запахнул его в свою тяжелую, еще с германского фронта, шинель.

В этом снимке остекленело время, притаилось, как пузырек шндуха в прозрачной канифоли. Алексей всматривался, проникая зрачками в серо-коричневую глубину снимка, тихой болью, влечением, нежностью расколдовывал застывшее время, расплавлял холодную смолу, добираясь до крохотного пузырька, в котором притаилась былая жизнь. Канифоль потекла и расплавилась, неподвижные фигуры колыхнулись. Туго ударили весла в ветряную воду, поднимая брызги. Царь отер с бороды и лба водяные капли. Царица теснее прижалась к мужу. Сидящий на корме унтер-офицер с усами вразлет, с четырьмя «Георгиями» на бушлате, хрипло скомандовал:

— Костылев, Онищенко, левее, левее берите! Аль не видите, сносит!

Баркас, пеня воду, накреняясь на бок, причалил к берегу, на котором чадил костер, солдаты охраны подбрасывали пламя в сырой огонь, чистили рыбу, расстилали на пожухлой траве холщевую скатерку.

— Ники, мы приплыли, — произнесла царица, беспомощно глядя на мужа, на песчаный берег, на солдат, которые прыгали сапогами в воду, подтягивали баркас.

Царь осторожно встал, переступил борт, шагнул на откос. Подал царице руку, и она, робея, глядя на близкую, замутненную ноду, ступила на песок, оставляя на нем отпечаток зашнурованного ботинка.

Княжны, опираясь на отцовскую руку, грациозно перескакивали на берег, радуясь окончанию опасного плавания, разбредались по плоскому открытому лугу. Ветер теребил их платки, колыхал подолы, и Марья наклонилась, подняла с песка ракушку, показывая ее сестрам:

— Смотрите, как у нас на даче в Финляндии!

Царевич бойко подбежал к костру, где сидели солдаты, отложив в сторону ружья. Ветер пахнул в него дымом, он обошел костер с другой стороны и присел перед конвоиром, который коротким сапожным ножом чистил огромную блестящую рыбину.

— Макарыч, это что за рыба?

— Муксун называется. У нас такая рыба не водится, только в Сибири, — черные, в венах руки, осыпанные серебряной чешуей, поднесли царевичу плоскую, глазастую, с розоватой слизью рыбу, и царевич боязливо коснулся ее пальцем.

— Смотри, Ники, какой красивый отсюда город.— Царица любовалась ветряной, фиолетово-серой рекой. Из темного вороха далеких домов вставали белоснежные церкви. На открытой горе белел кремль, над которым стояла лиловая, полная дождя туча.

Царь не ответил. Смотрел не на реку, а в противоположную сторону, за луг, за низину, где начинались синие волнистые леса. Они тянулись бесконечно, без дорог, без селений, до океана, до полюса, до безлюдной тундры, где, быть может, приютилась безвестная обитель. Схимник, срубивший под кедром часовню, стоял на молитве. Туда, в это безлюдье, в эту невидимую миру келью, увести семью, укрыться от жестокого грозного мира, утратить имя, сменить обличье, спастись от чудовищных, близких напастей.

Царь смотрел на волнистую синеву, на летящую в небе одинокую сороку, и ему казалось, что кто-то из удаленного будущего смотрит на него слезными любящими глазами.

Это Алексей Горшков в крохотной комнатке музея рассматривал фотографию, в которую вновь нырнуло и спряталось время, остановилось мгновение, притаился запечатанный в смолу пузырек.

Шумно отворилась дверь, и почти вбежал сослуживец Виктор Павлович, который только что водил по кремлю экскурсию. Теперь он был крайне взволнован. Сквозь очки смотрели круглые птичьи глаза. Седоватые волосы растрепались. Вбежав, он стал оглядываться назад, словно его преследовали.

— Алексей Федорович, они за вами… Они говорят: «Где Горшков?»… «Где, говорят, цесаревич?»

— Что случилось, Виктор Павлович? Кто спрашивает?

— Посмотрите в окно…

Алексей подошел к окну. На кремлевском пустыре, недалеко от собора, стояли две черные, блестящие машины, нарушив уложение, запрещавшее городским автомобилям заезжать в пределы кремля. У машин расхаживали люди. Один из них, рослый, властный, в черном костюме, что-то повелительно спрашивал у директрисы Ольги Олеговны, а та подобострастно, склонившись, прижав к груди руки, отвечала. Они направились к входу в музей, и Алексей, боясь, что его заметят в окне, отошел и поспешно сел.

Вошли, и стало тесно в крохотной комнате. Широкоплечий, в черном костюме человек выдавил экскурсовода Виктора Павловича, директриса угнездилась где-то под рукой человека. За порогом, не помещаясь в кабинете, маячили два молодых верзилы с квадратными плечами и красными щекастыми лицами.

— Так, так, — стараясь быть вальяжным и приветливым, произнес гость, чье лицо, тяжелое, вылепленное из грубой глины, неприятно поразило Алексея своей брутальной простотой. — Стало быть, это вы Алексей Федорович Горшков? Правильно? Я не ошибся?

— Не ошиблись. А в чем, собственно, дело? Кто вы?

— Я директор ФСБ. Пожалуйста, вот мое удостоверение, — он протянул Алексею пухлую книжечку багряного цвета с оттиснутым золотым орлом. В книжечке была приклеена фотография незваного гостя, значилась его должность — директор Федеральной службы безопасности, и стояла фамилия — Лобастов.

Алексей вернул документ, не в силах соотнести громоподобную должность человека с маленькой комнаткой провинциальною музея, в которую вторглась инопланетная сила.

— Нам стала известна ваша тайна, Алексей Федорович. Стало известно, что вы являетесь прямым потомком последнего русского императора и, стало быть, прямым претендентом на российский престол.

— Ах, вот оно что! — облегченно рассмеялся Алексей, понимая, что продолжается розыгрыш, учиненный его легкомысленным другом Марком Ступником. — Ну конечно, как я сразу не понял! Но вы знаете, может быть, кому-то от этого и смешно, но мне, право, досадно. Я не намерен поддерживать эту неумную шутку.

— Алексей Федорович, — человек, представившийся Лобастовым, попытался придать своему глиняному лицу доверительное выражение, отчего подбородок тяжеловесно вылез вперед, брови полезли наверх, а уши странно отодвинулись к затылку. — Мы уважаем вашу тайну. Понимаем, как трудно было сохранять ее вашим родным и близким. Но не надо бояться. Большевиков больше нет. Они разбежались. Пусть теперь хранят свои большевистские тайны, а мы, разведчики, будем их по мере необходимости разгадывать.

— В самом деле, я не намерен шутить. У меня много работы, — с раздражением сказал Алексей, намереваясь отвернуться от незваного гостя и продолжить изучение фотографий. Но поймал полный ужаса взгляд директрисы Ольги Олеговны, и это заставило его повременить.

— Мы знаем об этой уникальной коллекции фотографий, — Лобастов через плечо Алексея разглядывал рассыпанные по столу снимки. — Знаем, чего стоило вам сохранить эти семейные реликвии. Это подвиг, фамильный и, я бы сказал, династический. Общественность оценит его по достоинству.

— Какая общественность? Какой подвиг? Эти снимки хранились в запасниках краеведческого музея, и теперь мы готовим экспозицию.

— А нет ли у вас еще каких-нибудь семейных реликвий? Ну, может быть, какой-нибудь вещицы с царской монограммой. Серебряная ложка или нательный крестик. Хотя, понимаю, в тех условиях, в которых спасался от смерти ваш дед, сохранить реликвию было едва ли возможно. — Лобастов не принимал во внимание возражений Алексея, разговаривал с ним так, словно тот уже признался в своей родословной. — Знаете, Алексей Федорович, я и сам не чужд монархических настроений. Все-таки была целостная государственная конструкция, с престолонаследием, предсказуемой преемственностью власти. Не то, что теперь,— какие-то преемники, двоевластие, два центра силы. Все это крайне неустойчиво и чревато. Россия, знаете ли, такая страна, что нужна крепкая власть, в одном лице. Царь или вождь, и без всяких парламентов.

— Что вы от меня хотите? — утомленно спросил Алексей. Но Лобастов вкусил сладость разглагольствований и был не прочь порассуждать и дальше:

— Конечно, династические отношения среди дома Романовых крайне запутанны. Существует известная напряженность и даже соперничество. Разные ветви, разная степень родства. Но, я думаю, ваше появление в Москве внесет предельную ясность. Вы прямой наследник престола, прямая ветвь династии.

— Да поймите же вы, наконец. Всему причиной эта смехотворная статья моего приятеля Марка Ступника, который решил, таким образом, надо мной посмеяться, чем вызвал гнев редакционного начальства. Его едва не вышибли из редакции. Был скандал, было опровержение. Все успокоились, кроме нескольких насмешников, которые дали мне прозвище — Цесаревич. Разберитесь во всем хорошенько.