Виртуоз - Александр Проханов

— Смотрел, как ты молишься на губернаторский дом. Совершаешь сеанс медитации. Соединяешься в духе со своими усопшими предками. Здравствуйте, Ваше Высочество, — Марк Ступник скорчил смешную физиономию, в которой шутовское почитание соединялось с дружеской насмешкой. — Здравствуй, Великий Князь.

Алексей досадовал на эти неоригинальные шутки, но был рад утренней встрече с приятелем.

— Тебе не надоело острить? Твоя дурацкая статья уже причинила мне массу неудобств. На работе меня зовут не иначе, как Цесаревич. Одни гогочут, другие подозрительно всматриваются. Директриса Ольга Олеговна предложила сделать анализ ДНК и сравнить его с останками мучеников.

— Но ведь это необидно. Это возвышает тебя. Я прославил мое имя. Ты можешь претендовать на российский престол. Можешь требовать компенсацию за причиненный ущерб. Часть покоев Зимнего дворца принадлежит тебе по праву.

— Мне бы следовало дать тебе по шее. Ты очень опасно играешь. Незащищенными руками тронул обнаженный электрический провод, по которому бежит ток высокого напряжения. Кровавая трагедия, которая никуда не ушла и присутствует в нашей жизни. Тебя может так стукнуть, что костей не соберешь.

— Я атеист и не верю в твою метафизику. Лучше вот что, Алеха, приходи ко мне вечерком. Придут все наши, винца попьем, на гитаре поиграем, стихи почитаем. Верочка будет, на которую, я знаю, ты глаз положил. Часиков в шесть приходи.

Марк Ступник смотрел своими выпуклыми желто-зелеными глазами, выставив из машины рыжую вихрастую голову. Алексею вдруг показалось, что на худое, веснушчатое лицо приятеля легла странная тень, словно солнце занавесили серой прозрачной тканью. Взглянул на небо. Оно было безоблачным, лучезарным.

— Приду, — ответил он, освобождаясь от наваждения. В холостяцкой квартире Марка собирался богемный кружок, состоящий из местных литераторов и актеров, учителей и молодых инженеров. Помногу пили, дурачились, пели под гитару, пускались в шумные, часто бессмысленные и изнурительные споры, иногда кончавшиеся ссорами, что не мешало через неделю всем вновь стекаться в дом Марка Ступника, хранивший следы недельной давности беспорядка.

— Приду, — повторил Алексей. — А ты куда?

— Газета репортаж заказала со строительства новых очистных сооружений. Это ты — о высоких материях, о трагических, вечных. А мы — землекопы и ассенизаторы. До вечера!

Он убрал голову в глубь машины. Рванул вперед. Иномарка ушла вверх по взгорью, совершая плавный вираж на горе, над которой белели кремлевские стены и башни. Алексей смотрел вслед машине— на ее красные хвостовые габариты, облачко пыли и дыма, тусклый блеск стекол, за которыми скрывался невидимый друг, и ему почему-то хотелось все это запомнить, на всю остальную жизнь.

Он вошел в кремль, очутившись в замкнутом объеме среди белокаменных палат, тяжелых надежных стен, упрямых натруженных башен и белых, похожих на занавеси церковных фасадов. В этой каменной чаше, отрытой беспредельной небесной синеве, душа испытывала покой и уверенность. Она оказывалась среди незримых, притаившихся в каменных углублениях сил, которые в разные времена принимали вид казачьих ватаг и стрелецких полков, грозных воевод и рачительных купцов, мудрых губернаторов и пытливых исследователей. Все они вершили вековечное имперское дело среди синих сибирских лесов, слепящих снегов, звездных ночей, пылавших над застывшими реками. Здесь было тихо, через кремль шел священник, придерживая черную рясу. В приоткрытых дверях собора слабо золотился подсвечник, слышалось пение. Пестрая группка школьников окружала экскурсовода Виктора Павловича, который в тысячный раз рассказывал, как казаки Ермака, добравшись до Тобола, перековали железное оружие на галерные гвозди, построили струги, а, доплыв до слияния Иртыша и Тобола, вновь перековали гвозди на острия копий. Алексей с чувством благоговения и благодарности оглядел цитадель, служившую ему пристанищем. Вошел в здание музея.

Его встретила директриса Ольга Олеговна, пухленькая, седовласая, расчесанная на прямой пробор, с большими тревожными глазами, в которых притаился неисчезающий страх перед городским начальством, претендующим на часть музейных помещений, и церковными чинами, желающими отобрать у музея бывшую ризницу.

— Я вас, Алексей Федорович, поджидаю с нетерпением, и раздражена вашими вечными опозданиями.

— Извините, Ольга Олеговна. Зато я вечером на час-другой задержусь.

— Дело не в этом, Алексей Федорович. Не подумайте, что я считаю каждую, проведенную вами на работе минуту. Я просто интересуюсь, будет ли готова к сроку выставка фотографий, о которой уже писали газеты Тюмени. В годовщину казни Государя Императора к нам в Тобольск намерены приехать губернатор и архиепископ. Конечно же, они посетят музей и посмотрят наши уникальные фотографии, посвященные тобольской ссылке царя.

— Выставка откроется в срок. Все фотографии увеличены, заказаны рамки и стекла. Я завершаю аннотацию. Через месяц их можно будет развесить.

— Постарайтесь изготовить рамки поприличнее. Может быть, наши местные олигархи деньги пожертвуют. Хотя у них на уме одни казино и рестораны. Они за вечер проигрывают столько, что хватило бы на сто наших выставок.

— На тысячу, Ольга Олеговна, — поправил ее Алексей. Усмехнулся тому, что ни он, ни директриса ни разу не были в казино с блистающим павлиньем пером над входом. Не знают, сколько оставляют в нем денег лесные торговцы, нефтяные дельцы и сомнительные, бандитского вида предприниматели.

— Идите работать, Алексей Федорович. К двенадцати часам прибудет экскурсия, японцы и переводчик. Вам проводить экскурсию.

Она заторопилась в залы музея, где приезжий из Москвы реставратор рассматривал потемнелую парсуну, изображавшую властного седобородого старика в расшитом кафтане.

Алексей, не заглядывая в сумрачные залы с каменными топорами и бронзовыми украшениями, остатками казачьих стругов и кожаными седлами татарских наездников, прошел в свою комнатку, сплошь наполненную книгами, подшивками старых газет, архивными папками. Достал из ящика плоскую картонную коробку из-под конфет. Раскрыл и высыпал на стол кипу старинных фотографий, чудом уцелевших в запасниках музея, сбереженных самоотверженными хранителями, рисковавшими за их сбережение головой. Это были снимки царской семьи, сделанные самим царем, императрицей, великими княгинями и цесаревичем, — большинство в губернаторском доме и по соседству. Снимки были с характерным для тех времен коричневым оттенком, с желтизной от неумелого проявления, на некоторых были-трещины и изломы, у двух-трех были оторваны уголки. Алексей разложил их на столе и в который раз стал рассматривать, испытывая тревожное томление, стараясь преодолеть глянцевитую плоскость снимка, погрузиться в брезжащий объем.

На снимке царь и царевич пилили бревно, уложенное на козлы. Царь держал пилу, уперев ее одним концом в землю. Цесаревич, запыхавшийся, счастливо улыбался, видимо, на возглас одной из своих сестер, державшей фотоаппарат. Алексей пытался разглядеть складки на военном френче царя, уловить запах свежих опилок, услышать звонкий смех отрока и насмешливо-капризный возглас барышни, неловко орудующей аппаратом с выдвижным объективом и кожаной гармошкой.

На другом снимке великие княгини и императрица, вооруженные граблями и лопатами, орудовали в садике позади губернаторского дома, чей фасад туманно выступал на заднем плане. Царь, посмеиваясь, курил папироску. Видимо, камера находилась в руках царевича. Алексею казалось, что он слышит нетерпеливый детский голос, принуждающий сестер оглянуться. Видит, как царица стряхивает с кофты приставшую сухую траву. Как смешно, подняв лопату, берет «на караул» княжна Анастасия. Как в сыром воздухе держится синеватое облачко дыма от царской папиросы.

На третьем снимке была изображена игра — в гостиной, на полу стояло большое деревянное корыто, в нем сидел царевич в папахе, греб веслом, отталкиваясь от пола. Из корыта выглядывало деревянное ружье. Царевич изображал казака в ладье, быть может, самого Ермака. Рядом, оседлав стулья, сидели сестры, подняв деревянные сабли, открыв в крике рты. Гарцевали, изображая татарских конников. На заднем плане виднелся стол, за которым царица, недовольная и насупленная, пила чай. Камера была в руках царя, который прилежно давил хомуток, открывавший затвор объектива. Алексей слышал мягкий щелчок аппарата, видел, как в следующий момент после снимка сместилась картина — сестры подвинули стулья к чайному столу, царевич поднялся из корыта, снял папаху, и отец, шагнув, пригладил у него на макушке вихор.

Сидел, рассматривая снимки, и каждый сладко и странно затягивал его в свою глубину. Открывал место среди исчезнувших людей, которые жили, дышали, перемещались по комнатам. Читали стихи, шептались, обсуждали свое положение. Надеялись на избавление. Не думали, не могли представить, что где-то в Екатеринбурге существует одноэтажный, мучнистого цвета дом, темный ужасный подвал, револьверы, из которых полетят им в лица, головы, груди смертоносные пули.