Погоня - Валентин Маслюков

— Государыня, — заявил Обрюта, сопровождая обращение новым поклоном. Верно, он был не особенно ловок, стриженный в скобку деревенский увалень, но нечесаная Лжезолотинка в помятом, далеко не свежем платье склонна была к снисхождению. — Вся страна встревожена вашим исчезновением. Полагаю, что встревожена, хотя, ясное дело, не могу утверждать это наверное. Не может такого быть, чтобы не была встревожена. Посланные в поисках пропавшей государыни дозоры уже бесчинствуют в деревнях и селах. Так что страна встревожена. Умоляю вас, государыня, ради вашей же безопасности немедленно возвращаться в столицу. Если люди нынешнего государя найдут вас в лесу с Юлием, полагаю никакие объяснения уже не помогут. Вы в смертельной опасности. Спасение вижу одно: заново потеряться, а потом найтись где-нибудь подальше от моего имения. У нас тут, в Безуглянках, наслышаны о постигших вас дорожных превратностях, я думаю вы сумеете оправдаться… — Она сердито дернулась, но Обрюта, вполне понимая преимущества своего положения, не обращал внимания на эти бабские штучки. — Сумеете оправдаться, если там, в столице, возникнет необходимость оправдываться. В Камарицком лесу можно блуждать неделями. Не вы первая, государыня. — Добравшись до конца, Обрюта перевел дух.

Однако великая государыня не считала вопрос исчерпанным.

— Так кто же этот пигалик? Вы ничего не добились? — Она придержала Юлия, который, скучая непонятным ему разговором, пытался выказать свои чувства.

Обрюта безропотно повторил все, что считал важным. В деревне он слыл человеком честным и потому, не желая ронять себя, позаботился о том, чтобы повторный рассказ не расходился с первоначальным сообщением. А поскольку в первоначальном сообщении по вынужденной его краткости пришлось-таки опустить кое-какие невероятные и не заслуживающие внимания подробности, вроде того, что беглый заморыш называл себя Золотинкой, то Обрюта не стал вносить противоречий в гладкое повествование и на этот раз.

— И все? — спросила Лжезолотинка с укором. Карие глаза красавицы заставили Обрюту струхнуть. Он боялся красавиц.

— Все, — истово сказал он. — Не считая мелкого глупого вранья, о котором порядочному человеку и поминать совестно. Избавьте меня, государыня, от подробностей.

Глубокомысленный тон Обрюты заставил Лжезолотинку смутиться.

— Ничего не понимаю, — сказала она некоторое время спустя.

— Да, вот и пигалик то же самое говорил, — скромно подтвердил Обрюта и прикусил язык, ибо внезапный взгляд государыни свидетельствовал о вновь пробудившихся сомнениях: верно, взошло ей на ум подозрение, что она не успела до сих пор оценить старого дядьку Юлия.

Обрюта поспешил состроить самую скучную и безразличную рожу.

— Вылечить тяжелый недуг Юлия, — медленно заговорила она, не спуская глаз с собеседника, — не так-то просто. Нужно большое нахальство, чтобы браться за это трудное дело. Я бы сумела справиться, имея на руках Сорокон, не иначе. Меньшим тут не обойдешься. И не верится, что пигалик, кто бы он ни был и какую бы цель ни преследовал, был настолько наивен, что действительно рассчитывал вылечить Юлия от тяжкой волшебной порчи, которую накликала на князя еще Милица, колдунья дошлая и коварная, что говорить.

Обрюта молчал, показывая своим приниженным видом, что противоречить не смеет.

— И у него, значит, был хотенчик? — внезапно спросила Лжезолотинка.

— Был.

— Чем же вы можете это объяснить? Откуда?

— Я думаю, это заговор, — отвечал Обрюта после добросовестных раздумий.

Внимательно поглядывая на Обрюту, Зимка все же пересказала еще в известных пределах предыдущее столкновение с тем же пигаликом в корчме и, не добившись более от толстощекого простофили никакого отклика, отступилась.

Полчаса спустя онемевший, мертвенно-безучастный Юлий оседлал коня и подвел его к жене.

Прощание было недолгим. Они уж три дня как прощались. Щемящее счастье этих дней было прощанием, в исступленных объятиях их была разлука — они сознавали это… И оба оказались не готовы, когда неизбежное наступило. Три дня Юлий не спрашивал ничего, не делал попытки объясниться, чтобы хоть как-нибудь уразуметь, откуда Золотинка явилась и куда уйдет, и потому, не задаваясь вопросами, все больше и больше верил, что, как бы там ни было, она никогда уже не вернется в Толпень.

Но Зимка, Зимка-то много чего передумала. Она была счастлива с Юлием и не способна к нищете…

Придавленная предчувствием ожидающих ее в столице испытаний, она не имела духа на лишние жесты. Просто она достала хотенчик и со слезами на щеках, изломала его, надсаживая ногти, сколько смогла. Древесная дрянь кружилась в воздухе и оседала на губах Юлия. Взбираясь на коня, Лжезолотинка плакала. А Юлий смахнул с лица сор… и еще раз смахнул, щепки липли к щекам… Потом приподнял подол платья и поцеловал загрубелые, в ссадинах и комариных укусах икры. Вот и все. Мертвенное спокойствие его становилось все глуше, чем больше Золотинка рыдала.

Понурившись, размазывая слезы, государыня пустила лошадь шагом. И обернулась:

— Не ду-думайте, — прорыдала она. — Я сделаю все…

— Стерва, — задумчиво молвил Обрюта, провожая княгиню взглядом.

— Тошно мне, пусто. Пусто в груди, — глухо молвил Юлий, оглянувшись на дядьку.

— Вот и я говорю, — подтвердил Обрюта, кивая, — стерва! — Он сокрушенно вздохнул и, глядя ясными глазами, проникновенно добавил: — Задушить мало!

С подавленным стоном Юлий кинулся Обрюте на шею.

Ближайшая задача состояла теперь в том, чтобы втолковать Юлию необходимость перемен. Впрочем, тут Обрюта (как и во всех остальных случаях) полагался не на слова, а на дело. Нужно было взять Юлия за руку и отвести его вглубь Камарицкого леса за сорок верст от имения в глухие и дикие предгорья, где Обрюта рассчитывал устроить мальчику новое убежище, не более надежное, может быть, но новое. За всеми прочими волнениями Обрюта не забыл просчитать и это путешествие — к давнему своему знакомцу монаху-отшельнику, который семь лет назад по дошедшим до Обрюты слухам нуждался в тихом и богобоязненном послушнике. За семь лет, конечно, многое могло перемениться, может статься, отшельник послушника уже нашел, а, может, уже и потерял, может, и кости монаха уже истлели. В этом прискорбном случае, прикидывал Обрюта, следовало бы, пожалуй, пристроить Юлия за самого монаха, в ту же келью, если она еще не разрушилась.

Обрюта, надо сказать, не любил медлить, когда речь шла о жизни и смерти — благо это бывало все же не каждый день. Имея в виду выйти в путь незамедлительно, до наступления темноты, он оставил Юлия на несколько часов, чтобы собраться в дорогу, отдать распоряжения насчет уборки сена, хромой кобылы Звездочки, красного горлышка Любавы и под тяжкие вздохи жены выхлебать полную миску простывшего супа.