Подростки - Михаил Коршунов

— Надо убеждать?

— Не надо.

— Витя, не будь сентиментальным. Возишься с сопляками в училище, и к тебе будут относиться как к сопляку. Сомневаешься?

— Моя основная работа, — сказал неопределенно Виктор. Из училища он никак не хотел уходить, даже в депо на постоянную работу машиниста.

— Не псевдуй.

Слово было неприятным, как и «молочный дурак» или надпись на значке у Стася Новожилова «Усмехайтесь!».

Но что же было приятным? И осталось до сих пор! Что же, чтобы самому не усмехаться!

Деньги! Монета! Он с ума сойдет от этого. Теперь сойдет. Деньги ему в колонию недавно прислала Эра Васильевна. Он попросил администрацию колонии отправить их обратно. Не может сейчас видеть деньги. Он их боится.

В руках плоскогубцы, он приворачивает к счетчику электроэнергии проволочный жгут. Торопится. Ладони потные, напряженные. Отвратительные ладони! Концы жгута царапают пальцы. Он мнет концы плоскогубцами, притягивает к счетчику. Неужели всю жизнь будет чувствовать в руках именно эти плоскогубцы! А сколько их у него перебывало. На уроках в мастерской их делали ребята. Учились слесарному мастерству. Он их учил. Виктор ходил между слесарными верстаками, наблюдал, как ребята зажимают в тиски поковки, как держат напильники, зубила, как пользуются измерительными угольниками. Слесарное дело поначалу давалось Ване Карпухину хуже всех. А потом стал таким замечательным чеканщиком. И даже увлек чеканкой Шмелева, когда Шмелев вернулся в группу уже после заключения. У некоторых его ребят было «до» и «после», но ведь они были тогда еще не определившимися как следует в жизни, не нашедшими себя, и у него, у ответственного за ребят человека, давно определившегося, наделенного доверием, авторитетом… тоже теперь… «до», а что будет «после»?

У койки Виктора стоит банка. Он подобрал ее как-то возле кухни. В банке с десяток стеблей соломки. Он не знает, зачем она стоит. Это опять его маленькая и слабая надежда. Человек должен иметь надежду. Пусть даже слабую, как эти соломинки. Они пришли из прошлого в его настоящее, хотя сорвал он их здесь. Слова, фразы из прошлого — дальнего, близкого, — они звучат постоянно: на работе, во сне, за едой, при разговоре с тюремным воспитателем, на прогулке, а особенно в свободные от работы воскресенья. Тут он сам себе и стена, и решетка, и охранник, и карцер.

«Это вам говорят, Скудатин? Вы слышите, Скудатин?..» Он не слышит. Нет, слышит, но уже другие слова: «Витя, что же ты натворил?..» Это сказал Леонид Павлович, совсем тихо сказал.

А потом стук училищной двери. Она закрылась за Виктором навсегда. Последним в училище он видел Аникеева, мастера из группы тепловозников, дежурившего по училищу. Они кивнули друг другу.

«Вити Скудатина больше нет». Это Юрий Матвеевич сказал. Да, с этими словами директора Скудатин ушел из училища. Юрий Матвеевич был прав. Прав! И вот расплата. Расплата за веселые слова, сказанные Ириной: «Ты да я да мы с тобой…» Зачем ей это было? А ему? Ему?! Он сам добивался, просил, настаивал. Обещал…

Иногда ночью в бараке Виктор во сне громко кричит: «Отвезите меня в Москву!» Просыпается, лежит в темноте и старается понять, где он сейчас и что с ним — дощатый потолок, дощатые стены, дощатый пол. Встает, идет покурить. Успокоиться. Но разве можно успокоиться?

Теперь у тебя не просто распущена гимнастерка, теперь у тебя сорваны с плеч погоны.

Недалеко от выхода из зоны стоит бревенчатый трехэтажный дом, своеобразная гостиница. В ней останавливались на день, на два близкие, жены заключенных. В этом простом бревенчатом доме два-три дня для многих заключенных царил дух семьи, той любви и преданности, которую испытывают люди, несмотря на случившееся, продолжающие сохранять семью, продолжающие надеяться на будущее семьи. Это был дом надежды и постоянства, где заключенные ели привезенную им домашнюю еду, рассматривали фотокарточки своих повзрослевших детей и снова винились за все причиненные семье страдания. Те, кто получал разрешение на свидание, не могли утаить свою радость. Эти люди старались максимально себя прибрать, вернуть себе все, что только возможно, из своего прошлого — походку, взгляд, улыбку, вольные свободные движения, человек старательно брился, чистил бушлат, старательно отстирывал рубашку. Как бы очищался не только внешне, но и внутренне. Уходил немного растерянный: ведь он шел к правам людей, к полнокровной жизни.

Заключенные часто вспоминают свою свадьбу, рождение детей, все, что связано с семьей. Виктор вспоминал чужую свадьбу, мечтал о свадебном марше, который звучит для тебя, когда ты входишь в зал бракосочетаний. Но для этого нужна настоящая невеста, а не чужая жена, не Ирина. Неужели она все-таки совсем для него чужая?

Виктор придирчиво вспоминал каждое слово из их разговоров. Может быть, он что-нибудь не понял и пропустил тогда важное для себя, обнадеживающее?.. Думал и сам при этом знал, что ничего не пропустил, что ничего обнадеживающего не было да и не могло быть. Виктор все дни молчит, разговаривает только по делу. Вину свою он не то что не опровергает или смягчает, а, наоборот — отягчает. И, может быть, только эта странная гостиница волнует его, хотя он не может иметь к ней никакого отношения. Совершенно никакого. Но, проходя мимо, он все-таки смотрит на этот дом, где встречаются близкие родные люди, где они говорят о самом для себя главном, где они волнуются друг за друга. Этот дом — самая реальная надежда на будущее.

Вечерами в доме горят окна. В окнах простенькие домашние абажуры, и свет от них совсем домашний. Мягкий. Виктор каждый вечер, возвращаясь с работы, смотрит на чужие окна, на чужой домашний в них свет. Еще ему казалось, что он видит большой свет Москвы, отблеск на небе. Он прислушивался, и ему казалось, что в колонию доносится с платформы строительства вольный стук колес электровоза. На платформе при разгрузке камня Виктор не ощущал себя машинистом, хотя был рядом с локомотивом, а вот так, вечером, один, при свете домашних окон и далеком вольном стуке колес на рельсах, он ясно чувствовал локомотив, машину; кресло машиниста под собой, набегающее движение рельсов, стрелочных переводов, обгонных пунктов, светофорных огней, закаты и рассветы в пути, когда тень от машины движется рядом по насыпи — мягкая на рассвете и резкая при закате.

Скудатин плакал последний раз мальчиком, когда умерла мать. Ему было четырнадцать лет. Он остался сиротой. Отец умер давно: после тяжелого ранения на фронте. Отца Виктор почти не знал. А мать он очень любил. Она была моложе отца на пять лет, тихая, нежная, с робким лицом и глазами, в которых жило постоянное беспокойство, усилившееся с ее болезнью: она волновалась за сына, как он будет жить, если и она рано умрет. Что бы с ней было теперь, если бы она дожила до этих дней и до этого часа! Есть еще женщина, другая мать, перед которой он тоже навсегда будет виноват, — Галина Степановна Вандышева. И все почему? Причина-то какая? Сошелся с чужой женой, у которой к нему ни любви, ни сострадания".

Время уже давно за полночь, а Виктор, не отнимая плотно сомкнутых ладоней от лица, сидит на краю койки в ночном бараке.

Глава XIV

Дневник Али Турчиновой

………………..

Аля, здравствуй!

Как мне хочется все успевать и не спешить при этом. Я не люблю скорости. Ни в чем, нигде, никакой. Да я и не умею спешить, поэтому все делаю заранее, как говорит мама — заблаговременно. Аля, ты до сих пор делаешь все заблаговременно?.. Я долго жду начала сеансов в кино, начала уроков, потому что вечно прихожу спозаранку, конца обеденного перерыва в прачечной или в химчистке, потому что попадаю на обеденный перерыв, маму с работы. Я ждала Игоря, пряталась, чтобы он не видел. Я всегда приходила раньше. Вот и сейчас раньше времени подошла на кухне к чайнику, он и не думает закипать. Может, я сама чайник! Игорь сердился, но я ничего не могла в себе изменить: мне нравится ждать. Ой, я пишу об Игоре и о себе в прошедшем времени. Это первый раз я так пишу о нас с ним. Мы не ссорились, и он не называл меня лепешкой. Наоборот, мы… напишу точное слово… у нас… нет… между нами… опять нет. У меня с ним… Вот, вспомнила мамино слово — мы развиваемся оба! Но теперь как-то независимо друг от друга. Мама спросила: «Вы поссорились?» — «Что ты, мама, — сказала я, — мы совсем не ссорились». И это абсолютная правда. Мы просто как-то… Возьмешь бинокль, повернешь его наоборот и смотришь: люди далеко и все далеко… А сейчас чего я жду? Это в широком смысле слова. Это про жизнь, про окружающие меня личные события. Аля, бравирую словами, чувствуешь? Фальшивлю, чувствуешь? Болтушка я. Совсем незрелая девица.

Сегодня день между летом и осенью. Я люблю осень! Деревья смотрят на людей желтыми глазами. У меня сегодня утром глаза были желтыми? Это красиво? Желтые глаза, это красиво?