Киевские крокодилы - Ольга Шалацкая

— Да говорите, за что она сюда попала! Ведь не за добродетели же? — возвысил он голос и взъерошился весь, будто петух на бой. Маленькая фигурка его преисполнилась необыкновенного достоинства и чуть ли не величия.

— Известно, за хорошие дела сюда не попадешь, заметила сермяга. — Хошь и барыня, значит, стоила того!

— От сумы и тюрьмы никто не отказывайся, — вставил следующий посетитель.

— Осиевская числится убийцей, — сказала Милица.

Ей слишком тяжело и невыносимо было это объяснение, в то же время она дала себе слово во что бы то ни стало добиться свидания с больной девушкой.

— Вот оно что!.. — подмигнул одним глазом помощник начальника тюрьмы. — Однако идите все в контору и там ожидайте очереди. Мне сейчас некогда, — перекличка новых арестантов и того гляди, чтобы какая-нибудь шельма не удрала, — распорядился он и поспешил во внутренний двор.

Посетители, вздыхая, поплелись в контору и там расселись по скамьям, ожидая очереди. Милица также вошла в контору, где присела на стул. Старая дева по-прежнему быстро и злобно метнула на нее свой взор.

Наконец, ей разрешили свидание. После мрачных коридоров, переходов, напоминающих лабиринт, Милица в сопровождении надзирательницы поднялась в отдельный корпус больницы.

На длинной железной койке с тюфяком из грубого, толстого полотна, с заплатами во многих местах и такой же подушкой, набитой соломой, лежала бледная, исхудавшая Лидия, протянув руки вдоль туловища. О, какое грустное, душу раздирающее зрелище представляла бедная девушка! Невольно напрашивался вопрос: куда же девалась ее молодость, свежесть и красота? Сейчас она напоминала собой скелет, одни только кости, обтянутые тонкой, прозрачной кожей. Лишь глаза, казавшиеся огромными впади нами, светились, как огни со дна оврага, да жалкая пародия на улыбку бескровных растянутых губ.

Кризис миновал, острые припадки тифозной горячки исчезли и процесс выздоровления подвигался медленными шагами; истощение и слабость организма были чрезвычайны и это замедляло выздоровление.

Больная узнала Милицу и слабо шевельнула рукой, желая приподняться и встать, но сил не хватило для этого.

— Милица Николаевна, сегодня, кажется, праздник? — произнесла она.

— Христос воскрес! — отвечала та, целуя ее.

— О, да! Он воскрес, — отвечала Лидия.

— И вы должны воскреснуть, т. е. воспрянуть духом и выздоравливать скорей.

Она села возле нее на койку.

— Спасибо, что вздумали навестить меня, чтобы несколько мне бросить утешения слов святых… Я очень страдаю. Мне кажется, что я уже давно здесь. Вы говорите, Милица, воскреснуть, воспрянуть духом; возможна ли для меня жизнь, если даже присяжные и оправдают, после всего позора, тяготы преступления? Все же я обагрила свои руки человеческой кровью.

— Оставьте, Лидия; все пройдет, все забудется и простится вам…

— Кто простит? кто может простит?

— Бог простит и священник простить на исповеди, когда вы покаетесь. Нет того греха, которого не превозмогло бы милосердие Божие. Потом вы совсем не так виноваты, как думаете; вы действовали под наркозом; вас отравила Балабанова, просто-напросто продала вас. Я более нежели убеждена в этом.

— Знаете: врачи находят меня ненормальной и хотят поместить для испытания в дом умалишенных. Это приводит меня в ужас: мне кажется, я там действительно сойду с ума.

— Я не оставлю вас, буду и туда приходить.

— Вы скоро уедете в свою чудную Архиерейскую рощу.

— Даю вам слово: пока не выяснится ваша судьба — не уеду.

— Но, дорогая моя, до тех пор крокодилы съедят и вас, как съели меня: все отняли: здоровье, доброе имя, красоту…

— Все вернется, весна оживит вас, силы быстро прибудут, защитник на суде восстановит ваше доброе имя… А там уже в загробной жизни Бог рассудит вас. Может быть, «там» вы простите злодею. Сказано: «Где лань ляжет подле льва и зарезанный встанет и обнимется с убившим его».

— Принесите мне сюда Евангелие; оно будет служить мне утешением, — попросила Лидия.

— Не пора ли окончить беседу? — прервала надзирательница. Милица, простившись с Лидией, вышла из душного и мрачного тюремного здания на свежий, весенний воздух.

Солнце приветливо грело и мягкая, сочная, еле распустившаяся зелень тешила взор.

VII

В одном из номеров средней руки отеля, занимаемом Варей Дубининой, развалился на диване в небрежной позе Виктор Головков. Девушка возилась около стола с различными туалетными принадлежностями, чистила поддельные бриллианты, брошки, намереваясь приколоть их к подвенечному платью.

В узком проходе коридора, с черного хода Алексеевна ставила самовар.

— Варя, брось возиться с дрянью. Валентин Петрович подарит тебе настоящие. Ей-ей, он уже мне обещал. Шли мы с ним по Крещатику мимо ювелира, он остановился и говорит: я твоей жене, Витька, хочу сделать подарок, чтобы мила, и указал на серьги и брошь с бриллиантами немного меньше горошины. Сейчас же зашел и купил, сам видал, как он семьсот рублей за них выложил. Я ведь его в посаженные отцы просил.

— Еще может передумать и подарить какой-нибудь певичке. Подумаешь, что ты женишься на мне только для Валентинова: серьезно, я, Витька, лично хочу для себя немного счастья и требую, чтобы ты исправился и не ухаживал за другими. Я ведь не старая развалина Балабанова, — сказала Варя.

— Вот пустяки, скажите, какие у ней появились идеальные требования; конечно, нам надо постараться совместно накрыть Валентишку, я тоже хочу так жить, как он; курить те же сигары и пить то же вино. Разве я из другой кожи шит?

— Я думала, что ты меня немного любишь: когда мы встречались с тобой у Балабановой, так ты совсем другое говорил, — со слезами в голосе вымолвила Варя и низко наклонила к столу свою голову.

— Вот пустяки, Варичка, лишь бы хорошо жилось, а любовь придет, были бы деньги и вино. Пей токайское вино — в сердце жар вольет оно, а день или два не поесте, то и святого продаете — говорят малороссы. Оно верно. Ты плачешь, ну стоит ли? я ведь смеюсь, конечно, я тебя люблю, иначе что бы меня заставило с тобой венчаться? Поди сюда, моя крошка, я тебя поцелую.

— Не надо мне Валентиновских миллионов, я хочу, чтобы у меня был верный любящий муж и свой уголок, — сквозь слезы говорила Варя, припадая к его плечу.

— Ну, оставим Валентинова, я Балабаниху оберу, — утешал ее Виктор, лаская.

— Это что еще за новость? каким образом? — спросила изумленная девушка.

— Не твоего ума дело. У меня есть приятели, они помогут. Есть и кинжалы и друзья и ты не ведаешь кто я… — запел молодой человек и прибавил: — что это у меня после горловой болезни голос будто испортился?