Императорские фиалки - Владимир Нефф

Слуга вновь наполнил его бокал, и Борн потянулся было к нему, но вдруг испугался, что захмелеет. Ах, понять бы, понять бы их болтовню, вмешаться в разговор, доказать им, что чех тоже не лыком шит! По-видимому, разговор шел о ценных бумагах; во всяком случае, багровый, с торчащими усами Олорон, чей рокочущий выговор Борн понимал несколько лучше, провозглашал, что акции какого-то банка — Борн не разобрал, о каком именно банке шла речь, — наверняка поднимутся, как только будет опубликовано решение предстоящего общего собрания, и то, что эти акции вопреки упорной неприязни крупных банков и препятствиям, которые они чинят предприятиям этого банка, держатся выше своей номинальной стоимости, — бесспорно доказывает его солидность. «Насквозь вижу тебя, идеалиста, — думал Борн, — ты торгуешь не только зубной пастой и «Императорскими фиалками» во славу французской парфюмерии, но и спекулируешь и играешь на бирже!»

Человек с лицом карикатурного англичанина, маркиз де Данжак, возразил Олорону, что банк — Борн и на этот раз не уловил его названия — одно из тех недолговечных предприятий, что строятся на песке, и только слепой этого не видит. Тут возбужденные сотрапезники, говорившие все громче, перешли на политику, главным образом на плебисцит, назначенный на 8 мая, во время которого сбитые с толку, взбудораженные, несознательные массы должны будто бы одобрить правительственную реформу императора. Это Борн с грехом пополам понял; он еще в Праге слышал, что несколько месяцев тому назад император сошел со своих диктаторских позиций и отказался от некоторых прав в пользу парламента; всенародное голосование, о котором сейчас здесь толковали, должно было подтвердить разумность его либерального шага. Борн откашлялся, собираясь высказаться по этому вопросу, но маркиз де Данжак опередил его, обратившись к Гане.

— Что вы об этом думаете, мадам, как иностранка? — спросил он.

Борн невольно на счастье сжал пальцы левой руки в кулак. «Ответь правильно, ответь умно, — молил он в душе, — покажи, что и мы не лыком шиты!»

И Гана не подвела: она ответила правильно, ответила умно. «На первый взгляд, — в таком духе высказалась она, — обращение правительства к широким массам с просьбой одобрить или отвергнуть его начинания кажется весьма разумным и достойным подражания. У нас ничего подобного не бывает, — добавила она. — Наше правительство нас ни о чем не спрашивает».

«Прекрасно, отлично, блестяще!» — отметил Борн, преисполненный любви и гордости.

— Радуйтесь, мадам, что ваше правительство никого ни о чем не спрашивает, — сказал маркиз. — Как легитимист, я не могу не воздать должного такому правительству — оно знает, чего хочет.

— Да, оно знает, чего хочет! — воскликнул Борн. — Погубить чешский народ — вот чего оно хочет!

Борн сам удивился легкости, с какой он заговорил по-французски, слова так и просились на язык, словно он всю жизнь только и делал, что разговаривал на этом языке. Однако, как ни свободна была его речь, его никто не понял.

— Да, да, разумеется, чешский народ! — обрадовался Вантрассон. — Это королевство без короля!

— Да, но сейчас об этом не стоит говорить, — сказала Гана, которой замечание Борна показалось весьма неуместным. — Здесь никто не знает условий нашей жизни. Признаюсь, и мы тоже плохо разбираемся в ваших условиях. Однако до сих пор мы не встретили в Париже открытых сторонников правительственной партии. Лично у меня сложилось впечатление, что единственный бонапартист во Франции — сам император.

— Вы заблуждаетесь, мадам, заблуждаетесь! — вмешался Вантрассон. — Император — не бонапартист, он, прошу прощения, социалист. Да, социалист! Разве он не твердит до омерзения, что Париж сносят исключительно ради того, чтобы занять рабочих? Бедняга, никак нельзя сказать, что ему повезло с царствованием! Императрица — легитимистка, его кузен — республиканец, его правая рука, министр внутренних дел — орлеанист, а сам он — социалист. Печальный конец великого, прекрасного честолюбия! Меня это огорчает до глубины души!

— Право, я совсем забыла, — заметила Гана, — что вы бонапартист, поскольку император покровительствует скачкам.

— Ваша супруга — блестящая женщина, — с кислой миной сказала мадам Олорон Борну.

— Я тоже бонапартист, — вступил в разговор барон де Шалюс, — однако с той небольшой оговоркой, что признаю не всех членов этой великолепной династии, а лишь одного. Мой кумир — Наполеон Второй, известный под именем Орленок, герцог Рейхштадтский. Вы скажете, что он никогда не был у власти? Как же так? Тогда почему его преемник назван Наполеоном Третьим, если Наполеон Второй никогда не сидел на троне императорской Франции? Вот это, друзья, было царствование! Никаких налогов, никаких войн, никаких расходов на содержание придворных!

— Мне кажется, я уже давным-давно читала эту остроту в старом номере одного юмористического журнала, сидя в приемной своего зубного врача, — заметила дама в голубом, маркиза де Данжак.

— Вполне возможно, я черпаю политические взгляды исключительно из юмористических журналов, — отпарировал де Шалюс. — Политика — это комедия, и ее не стоит принимать всерьез.

После фазана был подан компот из фруктов с Мартиники в ликере «Мадам Амфу», признанный всеми уникальным. Разговор вновь оживился, все наперебой изощрялись в колкостях по адресу правительства. Понимая лишь обрывки фраз, Борн не переставал удивляться откровенности, с какой французы позволяли себе высказываться в присутствии иностранцев. «Они не боятся, — думал он, — что дома я расскажу обо всем, а кое-что может даже попасть в газеты! Ах, какое счастье быть сыном великого, свободного народа! Сами они, судя по всему, понятия не имеют о существовании каких-то чехов, но ни на йоту не сомневаются, что мы разбираемся в их политической жизни и их истории. И правильно, что не сомневаются: мы настолько любознательны и умны, что разбираемся во всем на свете!»

В оппозиции правительству Наполеона III и его министрам гости Олорона, насытившиеся фазаном, фаршированным мясцом овсянки, и напившиеся кипрского и констанцского вин, были более или менее единодушны. Одни сетовали на его деспотию, другие — на его недавний, явно запоздалый и лицемерный либерализм; Шалюс ненавидел императора за то, что во время его правления расцвела разорившая барона спекуляция, а те, кто разбогател на этой спекуляции, опасались за слишком легко доставшееся им состояние.

Однако когда барон де Шалюс пренебрежительно отозвался о французской военной мощи, — по его мнению, ослабленной и подорванной, вокруг него за столом воцарилось враждебное молчание.

— Уже полгода все знают, — сказал барон, — и воробьи чирикают на всех крышах, что Пруссия собирается напасть на Францию и бешено вооружается. Франции тоже следовало бы вооружаться, но она не в состоянии, ибо злосчастный Баденге, — как сказано выше, это было прозвище Наполеона, — в решающую минуту посадил себе на шею парламент, а любезный парламент возражает против требования императора — первого разумного требования за все время его правления: увеличить военный бюджет и численность армии.

Грубое лицо маркиза де Данжак, разгоряченное едой и питьем, приняло злое, бульдожье выражение, щеки отвисли, морщины в углах рта углубились, — казалось, он кривится при виде чего-то отвратительного.

— Не вижу причин для тревоги, — заявил он твердо. — Наши отношения с Пруссией, правда, оставляют желать много лучшего, но мысль, что пруссаки осмелятся развязать войну против Франции, просто смехотворна.

— Да, смехотворна! — радостно подхватил порядком опьяневший Вантрассон. — Позвольте мне посмеяться над этим ровно полминуты, я буду следить по часам.

Маркиз бросил на ветрогона презрительный взгляд водянистых глаз, наполовину прикрытых морщинами увядших век.

— Франция все еще самая мощная военная держава мира, — продолжал маркиз. — А Пруссия — государство ничтожное. Не отрицаем, было Ватерлоо, но до Ватерлоо были Ваграм, Иена, Аустерлиц, Ульм; Франция, изнемогшая от двадцатилетней славы, была у Ватерлоо побеждена не Пруссией, а коалицией мировых держав. Сегодня положение совсем иное. Правда, четыре года назад Пруссия победила Австрию, но сама тоже обессилела, потребуется не меньше десяти лет, чтобы она очнулась от своей пирровой победы.

— А вы что скажете на это, мосье? Не кажется ли вам, беспристрастному наблюдателю, что я прав? — обратился маркиз к Борну.

Борн подтвердил его правоту.

— Победа Пруссии четыре года тому назад была весьма… весьма… сомнительна, — ответил он осторожно и сказал Гане по-чешски: — Переведи им, что Бисмарк — не легкомысленный юноша, чтобы за короткий срок вторично ввязаться в большую авантюру, которая на этот раз наверняка закончилась бы для него трагически!