Императорские фиалки - Владимир Нефф

Если Париж искони слыл жемчужиной среди городов, то квартал, расположенный в его северо-западной части, квартал миллионеров, раскинувшийся между предместьем Сент-Оноре и рекой Сеной, между авеню Императрицы и площадью Согласия, по праву можно считать жемчужиной из жемчужин. Это была резиденция могущественных, преуспевающих и счастливых, район частных дворцов, искусно обрамленных ухоженными садами. Здесь, сохранив свое имущество благодаря описанной выше спекуляции земельными участками и вновь пышно оперившись, поселился со своей семьей крупный парижский парфюмер мосье Олорон, купив на улице де Берри за наличные шикарный двухэтажный особняк, к главному входу которого вела двойная мраморная лестница; этот особняк до него занимала прославленная балерина Зузу Чума.

Приехав в Париж, Борн посетил Олорона на его фабрике; Борну было не так важно договориться о дальнейших торговых поставках — они, конечно, явились предлогом для визита, — как поразить парижского коллегу своим безупречным костюмом и безукоризненными манерами, благодаря неоднократному применению сведений, почерпнутых из книги «Der gute Ton in alien Lebenslagen». Борн подозревал, что хотя Олорон при его посредничестве и ведет торговлю с чехами, его представления об уровне их культуры оставляет желать лучшего, так как он попросту считает их цыганами; и Борн решил вывести его из этого заблуждения. А выведенный из заблуждения Олорон, темпераментный человек лет пятидесяти, с лилово-красным лицом, так что казалось, его вот-вот хватит удар, с темной остроконечной бородкой и закрученными кверху усами, которые словно пытались догнать по размеру знаменитые усы итальянского короля Виктора-Эммануила, со своим рокочущим южнофранцузским выговором горячо заверял Борна, что ему, Борну, необходимо расширить ассортимент олороновских товаров, и в первую очередь — за счет ароматических солей для ванны, под названием «Ргоmenade au bois» — «Лесная прогулка», за счет специальных духов, предназначенных исключительно для меха, — для изысканных пражанок они будут подлинным благодеянием, — лака для ногтей под маркой «Huitre регliere»— «Жемчужницы» и зубной пасты «Dentorine 0loron».

— На этом я не зарабатываю ни гроша, я предлагаю вам товары из чисто идеалистических побуждений, для прославления французской парфюмерии, — уверял фабрикант Борна. — Нынче всякая честная торговля, любое производство доброкачественных товаров убыточны, барыши плывут исключительно в карманы бессовестных спекулянтов. Не будь я добрым сыном своей отчизны, не сидел бы здесь, в этой конторе, и не занимался бы «Императорскими фиалками» и зубными пастами, на которых терплю одни убытки, а подыскал бы себе более прибыльное дело. Итак, сколько запишем «Лесных прогулок», господин Борн, сколько прикажете послать вам «Жемчужниц»?

Оформив огромный заказ, неисправимый идеалист пригласил супругов Борнов на ужин в свой особняк на улице де Берри.

Вечер, который молодожены провели у Олоронов и который потряс Борна, был для него чрезвычайно поучительным. Если до сих пор он считал, как мы уже говорили, что Праге подобало бы иметь Триумфальную арку, такую же, как в Париже, пусть меньшего размера, или, скажем, картинную галерею, такую же, как в Лувре, пусть поскромнее, то здесь он увидел нечто, превосходившее все, о чем он мог мечтать, от чего, короче говоря, у него опустились руки. Просто невероятно, чтобы пражский буржуа, будь он архибогат, устраивал такие приемы, какие устраивал парижский буржуа Олорон. В этом случае бесполезно было уменьшать масштабы, переносить в пражские условия парижский образец даже в уменьшенном виде, разница тут была не количественная, а качественная, и это расстроило, просто подавило Борна.

Если бы ему, коммерсанту с пражских Пршикопов, пришло в голову нанять для обслуживания своего дома не только кухарку, горничную и няню к ребенку, которые уже работали у него, но еще и лакея, да к тому же облачить его в ливрею с золотыми галунами, это выглядело бы совершенно нелепо. А у дверей особняка Олорона стояли три лакея в расшитых золотом ливреях, коротких панталонах и шелковых чулках. Один открыл дверцы фиакра, в котором приехали Борн с Ганой, и провел их в дом, второй, недвижный, как статуя, стоял у дверей приемного зала на втором этаже, куда вела лестница, покрытая персидским ковром и украшенная цветами, третий принял у них верхнюю одежду, после чего второй, до того времени бездействовавший, взял у Борна визитную карточку и пошел доложить о прибывших супругах. Супруги обменялись несколько растерянными взглядами; не только Борн робел, впервые переступая порог настоящего парижского салона, но и Гана чувствовала себя не в своей тарелке: она была расстроена своим туалетом, шедевром знаменитой couturiere с Франтишковой набережной. Они чувствовали себя, как Яничек и Марженка, заблудившиеся в лесу, и перед тем, как пройти под бархатной портьерой, которую лакей раздвинул перед ними, молодожены слегка пожали друг другу руки.

Золотой с зеленым салон, просторный, как амбар, освещенный люстрой с двумя ярусами свечей и двумя деревянными канделябрами, свет которых слева и справа падал на бросающуюся в глаза картину в роскошной позолоченной раме, висевшую посередине стены, напротив входной двери, был еще пуст. Лишь в глубине зала, у огромного камина, где, скорее для декорации, чем для тепла, тлело несколько поленьев, сидели два гостя, один старый, с седой бородой, расчесанной веером, и зелено-красной орденской ленточкой в петлице, другой — помоложе с нагловатым улыбающимся лицом.

Господин Олорон пошел навстречу супругам, чтобы познакомить их со своей женой, нежной блондинкой со светлыми, словно выцветшими глазами; и тут у Ганы упало сердце: она поняла, что опасения ее сбылись, что ее простое вечернее платье темного бархата с разрезами у корсажа и на руках померкло перед изумительным туалетом хозяйки — атласным платьем цвета чайной розы, усыпанным мелкими причудливыми цветочками, с воздушными черными кружевами, ласково льнувшими к обнаженным тонким плечам. Госпожа Олорон приветствовала Борнов любезными словами, на одном дыхании и одной фразой высказала свою безграничную радость по поводу того, что они почтили своим присутствием их скромный, простой, интимный ужин, и выразила надежду, что они довольны своей поездкой в Париж и чувствуют себя здесь как дома. В то время как Олорон повел Борна знакомить с гостями, сидевшими у камина, мадам Олорон, не давая Гане возможности воспользоваться знанием французского языка, почерпнутым у Анны Семеновны, продолжала говорить, что она всегда восхищается австрийцами и всю жизнь мечтала побывать в родном городе Ганы — Вене, о котором слышала только самое хорошее, право же, только самое хорошее.

Между тем лакей снова раздвинул портьеру и доложил о прибытии новых гостей: баронессы де Шалюс с дочерью. Позднее выяснилось, что баронесса де Шалюс, женщина атлетического сложения, над верхней губой которой чернели заметные усики, — жена господина с орденской ленточкой и веерообразной бородой, что сидел у камина. Баронесса вошла в сопровождении дочери, бело-розовой, нежной девицы с ангельскими золотистыми волосами и голубыми глазками, и уже в дверях сообщила мадам Олорон, — та, мило улыбнувшись, извинилась перед Ганой и пошла навстречу дамам, — что сегодня днем видела ее в Булонском лесу в новой коляске и глаз от нее не могла оторвать, так она была ravissante, прелестна, лет на десять моложе в своем изумительном туалете бутылочно-зеленого цвета, отделанном карминовыми аппликациями.

Пока мадам Олорон журчала в ответ что-то столь же любезное, Гана, оставленная посреди залы, чувствовала себя очень неловко. «Что теперь? — думала она. — Господи, что же мне делать, не могу же я весь вечер торчать здесь одна как перст! Как она могла меня бросить? А с другой стороны, нельзя же ей не встретить гостей! Сжальтесь надо мной, люди, ведь я из Градца Кралове!» Почувствовав, как кровь приливает к ее щекам, Гана совсем было пала духом, но тут же заставила себя рассуждать здраво: ну что ж такого в конце концов, почему бы мне и не побыть одной? Почему я стою, когда могу походить? Не затем ли здесь висят картины, чтобы я могла их посмотреть?

Набравшись мужества, стараясь выглядеть как можно естественнее, Гана, словно увлекаемая неодолимым интересом, направилась к огромному полотну в массивной позолоченной раме, висевшему на видном месте, против входа, и сделала вид, что безмятежно и с удовольствием разглядывает его. На картине был изображен хоровод лесных нимф, нагих и в легких одеждах, увенчанных цветами, разбрасывающих цветы, целующих цветы, танцующих среди цветов, экстатически поклоняющихся цветам, сыпавшимся откуда-то сверху, упивающихся цветами, лежащих в цветах, сладострастно погружающихся в сугробы цветов; на табличке, прикрепленной внизу к раме, значилось: Поль Бодри, «Царство Флоры». Гана до сих пор никогда не видела столько цветов и столько наготы сразу. «Ну и бесстыдные же эти французы, — удивленно подумала она, — если повесили такую картину у себя в салоне! А прилично ли мне смотреть на такое?» Ей казалось, что на нее все глядят и посмеиваются. «Ого, — думают они, — как провинциальная дамочка из Чехии глазеет на эту мазню, на голые тела!» Горло Ганы судорожно сжалось от жалости к себе и злости. «Зачем мы сюда пришли, зачем Ян привел меня сюда, ведь он отлично знает, что у меня нет подходящего туалета и что нас здесь и в грош не ставят!»